В начале жатвы
Шрифт:
— Утром будем дома!
Он решил не останавливаться ночью на отдых.
Где-то на западе в этот чудесный день и в этот не менее прекрасный вечер умирали в жестоких боях люди. Еще умирали чьи-то отцы, мужья и братья. Настя все сильнее и сильнее ощущала тяжесть этого несчастья. И хотя не забрала у Насти война ее суженого, она чувствовала себя, пожалуй, хуже, чем вдова, которой все же выпала в жизни какая-то доля счастья. А она теперь уже и не молодая, а вместе с тем и не старая, и неизвестно, как теперь себя считать — то ли девушкой, по-прежнему, то ли женщиной...
— Цок-цок!
Это соловей пробует свой голос. Быть может, впервые за эту весну.
Настя подошла к возу, начала укутывать
А старик ничего не сказал ей, хотя и слышал, как она плакала. Он подгонял лошадку и торопливо шагал, шагал, забегая то с одной стороны воза, то с другой.
2
Старик Якуб Соколовский не застал ни своего двора, ни хаты, ни хлевов — на их месте было пепелище. Остался только кирпичный погреб. На один день Якуб разместил внуков в хате Пяюновых (поселиться в совсем целехонькой хате Настиных родителей он наотрез отказался) и, вооружившись топором, ломом и лопатой, двинулся на свою былую усадьбу. За этот день он как следует вычистил погреб, проделал в нем еще одно окошечко и вставил закоптелое стекло, найденное на пожарище. Когда в погребе стало светло, смастерил из обгорелых досок стол, лавку и широкие нары.
Погреб, вросший наполовину в землю, был широкий, просторный, длинный. К вечеру старик приволок чугунную печку-«буржуйку», поставил ее посередине погреба и вывел трубу через отверстие в потолке. Уже стало смеркаться, а он все хлопотал. Рубил головешки и щепки и все это бросал через отворенную дверку в огонь. Повалил невыносимый густой дым. Он шел через дверь, через окна. Старик упрямо сидел, пригибаясь к полу погреба. Из его глаз по грязному лицу текли слезы, узловатые пальцы рук вздрагивали, хватались за щепки.
В «буржуйке» все сильнее гудело, огонь становился ярче, из трубы вдруг упал какой-то комок, видно смерзшийся, оледенелый снег, который в спешке он не заметил. Густой дым еще пуще поволокло в дверь, но старик не сдвинулся с места, только смахнул с лица непрошеные слезы. Там, в печке, теперь таял лед и что-то горело вонючее — наверно, резина. Потом загорелись дрова, сухие щепки вспыхнули дружно, все сразу. Дым начал отступать к потолку, выветриваться, а в печке гудело все сильней и неукротимей.
Якуб пихал теперь в огонь головешки от своего жилища, все, что попадалось под руку; чугунная печка, найденная в немецких окопах, с каждой минутой все больше нагревалась, ужасный холод сменялся невыносимой духотой. С каменных стен и потолка плыло и капало. Печка начала краснеть, светиться в темноте и походить на какое-то сказочное чудовище.
Якуб снял пиджак, размотал на шее платок и расстегнул ворот рубахи, подставив огню заросшую волосами грудь. Он решил как следует просушить помещение и еще раз отправился за дровами, которыми был завален уже весь вход. Потом разулся, положил неподалеку от огня мокрые онучи и сапоги. Грел ноги. Вздыхал и кряхтел, тревожно оглядываясь кругом. И все бросал, бросал дрова в огонь. Приятная теплота разливалась по его телу. Как бы заново начинали жить ноги, руки, лицо. Набрякли, отяжелели веки. Старик дальше отодвинулся от огня. Потом решил испытать нары. В том месте, где должны быть подушки, он чуть не торчмя прибил к планке широкую доску. Теперь ему захотелось узнать, в самый ли раз прибита доска. Он осторожно обошел до красноты нагретую печку, взобрался на нары и лег. Доска была прибита в самый раз. Она поддерживала голову на таком уровне, на котором и нужно было. Если еще кое-что подостлать, так совсем
Печка гудела, как мотор. Ему захотелось еще раз опробовать нары. Снова обошел печку и лег. Теперь было теплей. От стен понемногу шел пар, но двери были отворены настежь и он не очень был заметен. Старик радовался, что у него остался вот этот погреб и что он лежит на нарах. И землянку строить не нужно. Разомлелый, еще раз поднялся и напихал в печку дров.
— Черта с два, шиш им! — сказал он кому-то.
Лег и снова начал думать.
Вспомнил Настю Лукашову и разозлился: смотри до чего додумалась — детей в детский дом! Нет, он ни за что не отпустит их от себя! Вырастит! А потом и колхоз поможет. А там, может, еще и сын вернется, хотя и нет уже три года известий. А в детском доме — где он их потом искать будет?
На следующий день он поставил против погреба свою телегу, перетащил пожитки и, устроив малышей на нарах, подался на приусадебный участок — к ловко замаскированным ямам и другим хитрым тайникам. Тощая лошадь, добытая им на поле боя, делала в это время свое дело на соседнем участке. А потом, когда он из припрятанных в земле двух мешков картошки готовил часть на посадку (срезал для этого только ростки), лошадь работала у следующего жителя. Еще через два дня ему уже самому пришлось ждать лошадь, так как начали поднимать третье по счету поле. Зато помощников у него нашлось больше, чем было нужно, и с приусадебным участком он управился чуть ли не за полдня. И посеял, и забороновал. Отдав лошадь с плугом (на этот раз Лукашовой Насте), он с лопатой в руках подался к заливному лугу и остановился возле груши-дички.
Весна была в разгаре. Грело солнце, блестели за деревней стародавние песчаные курганы. Самой деревни как бы совсем не существовало. Он насчитал только два десятка дворов, а до войны их было триста шестьдесят. Искалеченные сады, обгорелые печные трубы да груды кирпичей видел он перед собой на длинном пригорке. Возле Настиного двора вспахивали участок, сажали картошку. Он знал, что в каждом уцелевшем доме живут теперь по три-четыре семьи, остальные ютятся в землянках, в банях или погребах, но это совсем не привело его в уныние. Если такую беду с земли сбросили, фашиста прогнали, то теперь на глазах люди оживут. Приглядевшись к тощей лошаденке, которая, однако, бодро тащила плуг, он еле заметно улыбнулся. Вспомнил, как тянул ее из обоза, а пули роями летели над головой. И вот же ни одна не тронула ни его, ни коня. Пусть теперь поработает! За какую неделю вон сколько участков поднимет! Главное — чтоб кормили. Он совсем не думал о том, что его лошадь на других работает, не думал об этом и наотрез отказался от какой бы то ни было платы.
Старик обошел грушу, внимательно оглядывая землю под ногами, затем сделал два шага вдоль небольшой межи. Поплевав на ладони, начал копать. Лопата не очень охотно входила в покрытый дерном грунт былой межи. Часто скрежетала о мелкие полевые камни. Длинную узкую яму копал старик. Выбросил несколько трухлявых щепок от пня, который был здесь в давние годы. Вдруг подцепил конец рядна, потом рыбачьей сети с свинцовыми грузилами на веревке, воткнул лопату в землю и двумя руками стал осторожно тянуть. Это была его любимая сеть — «донка», на крупную рыбу, добротно связанная собственными руками. Она пролежала в земле, от заморозков прошлой осени завернутая в рядно. Старик стряхнул с нее землю, выбрал крайнее очко и потянул за нитку. Нитка не лопнула под нажимом его пальцев. Обрадованный Якуб вскинул сеть на правое плечо, схватил лопату и быстро зашагал к своему двору.