В начале жатвы
Шрифт:
— Хорошо, — сказал он, мгновенье поколебался и взял ее за руку. Рука была горячая, мягкая и податливая. Черные глаза светились нежностью и лаской. И он вынужден был признаться: — Я о вас много думал...
Хотелось сказать больше: как после той случайной встречи он потерял сон, как все чаще и чаще она вставала перед его глазами, как он решил стать достойным ее внимания во что бы то ни стало. Но он сдержался.
Михась никак не ожидал того, что увидел, возвратясь с работы в общежитие. Целую толпу шахтеров — среди них и несколько стариков, и своего недавнего учителя, и самого Сапегу — увидел он в коридоре, лишь только вошел. Сосед по койке успел шепнуть ему, что это
— От имени всех, от имени парткома, — сказал он, — приветствую товарища Савицкого со славным достижением на фронте мирного соревнования с капитализмом. Всего тридцать тонн каменного угля отделяют товарища Савицкого от нормы выработки Сапеги, и мы надеемся, что в своем социалистическом соревновании эти две бригады еще выше поднимут и понесут дальше вперед честь нашей шахты. Что привело товарища Савицкого к нам? Что заставило покинуть теплый и уютный уголок Белоруссии, чтобы очутиться среди бурь и метелей, на самом трудном участке мирного труда? Это сделала его пролетарская, рабочая сознательность, его готовность отдать все ради нашего общего дела. Мы рады этому и надеемся, что и в дальнейшем товарищ Савицкий будет расти и на производстве и в учебе, в своей коммунистической сознательности.
Он говорил еще долго, и его глаза вспыхивали живыми, горячими огоньками, а Михась стоял, низко опустив голову.
Он стыдился всех и всего. Смущался, когда ему пожимали руку, когда разговаривал с Сапегой, и разговор поэтому не получался. Только там, под землей, когда Михась следил за работой Сапеги, вникал в сложные ее детали, он менялся, чувствовал себя уверенно, держался просто. Встреча и приветственная речь казались ему совсем ненужными, лишенными всякого основания, — ведь сделал он самое обычное дело, которое мог сделать, пожалуй, каждый. Сапега, видимо, понимал его, так как все время держался за спинами других, в тени, и, словно прося извинения, улыбался. И Михась понимал Сапегу: не мог тот не прийти, это была его обязанность, и то, что происходило здесь, от него не зависело.
Еще одну неспокойную, длинную ночь пережил Михась: из головы не выходили Сапога, Михневич, Римма, и над всем стояло одно: как бы в дальнейшем не сдать того, что завоевано. Товарищеская встреча в коридоре не только подбодрила, но и напугала его. Теперь уже во что бы то ни стало он должен удержаться на достигнутой высоте, чтоб затем ступить дальше. И он вскакивал, зажигал огонь, чертил и записывал… Остаток ночи у него заняли воспоминания о встрече с Риммой и мечты о том, что будет завтра, и о более далеком будущем.
Сразу после завтрака сын Сапеги принес ему ружье и патронташ, набитый патронами. Там были патроны и на крупного зверя, и парень все время старался обратить на это внимание Михася. Потом Михась сходил к коменданту и попросил себе лыжи.
Все ярче и ярче становились звезды в небе, по мере того как Михась приближался к условленному месту. Он был в теплом лыжном костюме, в коротком ватном пиджаке, в валенках и в шапке-ушанке. Воротник шерстяного свитера
Он дошел до последнего на улице фонаря, когда было еще только без четверти двенадцать. Оглянулся вокруг и начал медленно похаживать по безлюдной здесь улице. Тревога вдруг овладела им: а что, если она не придет? Но и девушка, видно, торопилась, — не прошло и пяти минут, как Римма подбежала к нему.
— Доброго здоровьечка, — сказала она. — Слыхала, что вас вчера приветствовали, и понимаю, какое незавидное было ваше положение. И знаете, напрасно вы взяли у Сапеги это ружье. Пожалуй, не стоило лезть в друзья.
— Почему не стоило, — удивился Михась, — если я без всяких задних мыслей? Нет, это разрешается... Римма... А может, и не положено, — поколебавшись, проговорил он, — я в этом плохо разбираюсь. В дальнейшем буду охотно слушаться вас. Хорошо... Римма?
— Ну что ж, пошли? — спросила она, заглядывая ему в глаза.
Михась кивнул головой.
Они вышли за дома, стали на лыжи и помчались в невероятно длинную ночь. Полоска слежавшегося снега вела их куда-то во тьму, в которой как-то по-особому ощущалась необъятность пространства. Город оставался все дальше позади. На каком-то пригорке они остановились, воткнули палки в снег и откинули воротники свитеров.
Вдруг в этом просторе Михась отчетливо услыхал необычайно сильные голоса. Казалось, кто-то говорил вдалеке неестественно громким для человека голосом. Были слышны смех и скрип лыж.
— Это такие же, как и мы, — тихо проговорила Римма. — Здесь часто катаются, особенно в такую хорошую погоду. Они от нас далеко и меня не услышат, так как я говорю тихо...
Тогда Михась сорвал с плеча ружье, вскинул его вверх и нажал курок. Эхо выстрела поплыло в темную бездну. Небо замерцало огнями далекого северного сияния. Мерцали, как бы плавились, и большие и маленькие звезды. Вспыхнул, заискрился снег.
Римма вдруг громко крикнула, потом рассмеялась, схватилась за палки и помчалась в темноту, вниз. Михась бросился вслед за нею, боясь потерять девушку. Они будут уже далеко, когда явятся сюда те, кого они слышали, и начнут звать и, возможно, стрелять, думая, что их звали для неотложной помощи.
Они достигли леса и сели на могучую, сваленную ветром ель — рядом, прижавшись друг к другу. Было тепло, даже жарко. Будто совсем не существовало мороза, который всегда спирал Михасю дыхание и до боли колол легкие. Впервые, казалось, утихла тоска по родным местам. Чувство благодарной нежности к сидевшей рядом девушке охватило Михася, и он, с неожиданной для него самого смелостью, вдруг обнял ее. Она была совсем такой, какой жила в его мечтах. Он увидел совсем близко ее круглое лицо, ее брови, ресницы, ее губы — так близко, что их можно было поцеловать. И сразу все как будто перевернулось; зашумело в ушах.
Сверкал, переливался под звездами снег. Заяц-русак вдруг выскочил неподалеку от них и испуганно помчался в морозную даль. Снова вспыхнули и засверкали отблески северного сияния, но лишь на мгновение.
Он был умерен, что Римма не обидится за этот поцелуй, и она действительно промолчала. Только, подождав немного, спросила:
— Так чем же я тебе помогла в этой вчерашней победе?
— А тем, — ответил он, — что я все время думал о тебе. И я понял, что если не буду бороться, не буду двигаться вперед, то никогда не встречусь с тобой и никогда не буду сидеть вот так, как сижу теперь. Путь был один — тяжелая, вдумчивая работа, и я всерьез взялся за нее. И еще не так возьмусь!