В начале жизни (страницы воспоминаний); Статьи. Выступления. Заметки. Воспоминания; Проза разных лет.

Маршак Самуил Яковлевич

Помню один из разговоров с ней. Мы долго ходили по дому, и я, старый курильщик, не мог удержаться от вопроса:

— Мария Павловна, где тут у Вас разрешается курить?

— Да курите, курите! — сказала она.

— А разве можно?

— В доме у Чехова все можно — и курить, и танцевать, в даже на голове ходить!

Этот шутливый ответ сразу дал мне почувствовать характер чеховского дома — не музея, а именно дома.

Еще больше я это почувствовал, когда Мария Павловна у себя в верхней комнатке, напоминавшей капитанский мостик корабля, рассказывала мне — не подряд, не обстоятельно, как любят рассказывать старые люди, а урывками, отдельными чертами и эпизодами — о жизни брата.

Бывало, он пишет внизу, в кабинете или примостясь у подоконника в своей спаленке,

а в верхней комнате у Марии Павловны соберутся подруги, разговаривают, смеются. Услышав краем уха отголоски смеха, брат прервет на минутку работу и, неслышно ступая по крутой лестнице, придет послушать, о чем болтает молодежь.

Вспоминала она и таганрогские годы, времена юности и ранней молодости Антона Павловича. Еще гимназистом он очень любил ходить в театр, на что требовалось особое разрешение инспектора. Но он ходил и без разрешения, сменив гимназическую форму на штатское платье. Любила театр и мать Чехова. И когда в конце действия опускался занавес и зрители, аплодируя, шумно вызывали популярных актеров, она слышала в хоре голосов и юношеский голос своего сына сверху, с галерки. Но называл он из озорства не актерские фамилии, а фамилии известных всему городу тузов, солидных местных фабрикантов и банкиров. Тут только мать, обернувшись назад, замечала на галерке его худощавую и рослую фигуру.

Никто не мог лучше, живее, чем Мария Павловна, нерв дать черты прихотливого и всегда неожиданного юмора, свойственного Антону Павловичу во все периоды его жизни, но особенно бурного в юности.

И самой Марии Павловне никогда не изменяло чувство юмора. Не изменяла ей и необыкновенная общительность.

До самых последних лет она любила принимать гостей и устраивать у себя в чеховской гостиной за широко раздвинутым столом ужины, длившиеся до поздней ночи. Она сидела во главе стола, прямая и стройная, живо откликаясь на все, о чем шла речь. Трудно бывало поверить, что ей уже девяносто и даже за девяносто лет.

Кстати, она терпеть не могла упоминания о ее возрасте и во время игры в лото шутливо, а может быть, и всерьез сердилась, когда выпадало ненавистное ей число 90.

Мария Павловна была неутомимой и зоркой хозяйкой. Несколько раз в день поднималась она и спускалась по лестнице, ведущей в ее комнату. Помню, как после долгого ужина, бережно, как ребенка, брал ее, легкую, почти невесомую, на руки Иван Семенович Козловский и, несмотря на ее протесты, уносил наверх.

Я знал немало стариков, хорошо помнивших далекое прошлое. А Мария Павловна отлично помнила не только давно прошедшие, но и недавние годы.

За несколько лет до ее смерти я как-то побывал у нее со своим другом, драматургом и критиком, ныне покойной Тамарой Григорьевной Габбе, блестящей собеседницей, живым и остроумным человеком. Посидели мы у Марии Павловны всего только полчаса. Она не запомнила имени моей спутницы, но в продолжении двух-трех лет каждый раз при нашей встрече спрашивала:

— А где сейчас эта белокурая и такая острая?..

До последних своих дней Мария Павловна любила жизнь, любила радость и шутку. К одному из моих приездов, чтобы порадовать меня, она даже выучила наизусть одно из моих шутливых стихотворений. В ее возрасте это было настоящим подвигом.

После смерти Марии Павловны дом Чехова в Ялте второй раз осиротел. Но до тех пор, пока он стоит, в нем будет жить вместе с Чеховым его самоотверженная, чистая душой, умная и наделенная долей чеховского таланта сестра.

Ялта, 12 октября 1963 г.

<О Шекспире>

<Выступление по английскому радио>

Книги, как и люди, не переходят из класса в класс без экзамена. Даже самым знаменитым книгам приходится держать экзамен у каждого нового поколения в каждой стране. И бывает, что книга, мирно и спокойно стоящая на полке, как-то незаметно теряет свою жизненность и остроту. С ней происходит какой-то невидимый химический процесс. Проступает ее скелет-схема, которая была замаскирована недолговечными покровами. Но, к счастью, есть книги, не поддающиеся разоблачающему воздействию времени.

Столетия,

прошедшие со дня смерти Шекспира, — достаточный срок для самой строгой и многократной проверки. И какие столетия это были, как много великих событии уместилось в них. В таком бурном океане времени мог бы потерпеть крушение и пойти ко дну самый устойчивый и хорошо оснащенный корабль. Этого не случилось с Шекспиром. Его чествует весь мир, так сильно изменившийся после него. В праздновании его 400-й годовщины наряду с народами старой культуры принимают участие племена, которые в его эпоху были «dull and speechless tribes» [351] и которые наконец заговорили.

351

Непросветленные и бессловесные племена (англ.). Шекспир, сонет 107-й.

Даты юбилеев не назначаются по произволу. Они предопределены. Но для юбилея Шекспира нельзя было бы выбрать более подходящего времени, чем наши дни — время великих подвигов и великих преступлений, время решительной борьбы за гуманизм.

Если многим людям прошлого и начала нынешнего века казались преувеличенными и неправдоподобными характеры шекспировских трагедий и хроник — Калибан, [352] Макбет, леди Макбет, Ричард Третий, Клавдий, [353] Яго и другие, — то последние десятилетия полностью оправдали самую мрачную фантазию великого драматурга. И тем дороже стали человечеству образы Гамлета, Ромео, Джульетты, Корделии [354] — всех тех, кто противостоит людям низменных страстей и темных предубеждений.

352

Калибан — персонаж пьесы «Буря».

353

Клавдий — персонаж трагедии «Гамлет».

354

Корделия — героиня трагедии «Король Лир».

Перечитывая Шекспира, с грустью думаешь: как это могло случиться, что до сознания человечества до сих пор не дошли такие простые, четкие, вещественно осязаемые слова о равенстве людей всех рас и национальностей, вложенные Шекспиром в уста Шейлока: [355] «…я жид. Да разве у жида нет глаз? Разве у жида нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей? Разве не та же самая пища насыщает его, разве не то же оружие ранит его, разве он не подвержен тем же недугам, разве не те же лекарства исцеляют его, разве не согревают и не студят его те же лето и зима, как и христианина? Если нас уколоть — разве у нас не идет кровь? Если нас пощекотать — разве мы не смеемся? Если нас отравить — разве мы не умираем?» [356]

355

Шейлок — персонаж пьесы В. Шекспира «Венецианский купец».

356

Монолог Шейлока в автографе — по-английски. Здесь — в переводе Т. Щепкиной-Куперник. (Прим. ред.)

Разумеется, эти слова не могут дойти до слуха фашистов или южноафриканских расистов, но они остаются на знамени всего передового человечества и ждут своей полной победы.

И чем больше становится у Шекспира читателей (а число их растет с каждым годом), тем больше основания надеяться, что он дойдет наконец до сердец всех людей на земном шаре, что он не будет только развлекать зрителей в театре и служить материалом исследований и лекций, а будет воздействовать на жизнь всей силой своего светлого и могучего таланта.