В небе Чукотки. Записки полярного летчика
Шрифт:
Я выверил часы и минут пять простоял за углом ближайшего дома, чтобы выйти к крыльцу политотдела в пять ноль–ноль.
Нарта была загружена доверху. Этим как бы говорилось, что для меня на ней места нет. В упряжке было четырнадцать отличных псов, и, как только мы выехали на лед, они взяли в галоп, лишь кое–где переходя на рысь. Мне говорили, что собаки Ирженина могут очень долго выдерживать среднюю скорость двадцать километров в час, и я убедился, что это не было преувеличением.
Хотя дорога по льду была хорошо проторена, встречались торосистые и застружные места. При желании Ирженин мог прогнать свою упряжку галопом
В Москве я занимался лыжами и даже сдал норму па первый разряд. Но настоящим лыжником себя не считал. Предложение Ирженина принял в состоянии запальчивости и не представлял, что это будет означать на деле. 180 километров, которые мы прошли за первый день, — это не те двадцать, на которых я сдавал норму на разряд. Правда, я не тратил сил на самопередвижение, меня тащили собаки. Но даже сохранять равновесие на прямом пути оказалось непросто. А ведь были изгибы и повороты тропы, да и сама тропа, же проложенная собаками, как колея, требовала постоянного напряжения, чтобы держаться в ее пределах.
Через два часа пути я почувствовал, что изнемогаю. Мышцы ног одеревенели, глаза слезились от напряжения. И когда я уже был готов сдаться, Ирженин остановил упряжку, чтобы дать отдых собакам. Он посмотрел на меня с выжидательным любопытством, и это заставило меня не упасть, как мечталось. Что–то сильнее моей усталости вынудило меня, «сохраняя лицо», сойти с лыж и пару минут походить, разминаясь, независимым видом. Только после этой «демонстрации» я присел на нарты и вытянул ноги.
И еще два часа показались столь же трудными. После второго привала я почувствовал, будто меня подменили. То ли я обвыкся, приноровился и уменьшилось потребное напряжение, то ли, как говорят спортсмены, пришло «второе дыхание».
Не могу сказать, что перестала чувствоваться усталость. Нет, но она стала чем–то уже привычным. Выработавшаяся реакция предотвращала грубые ошибки, и это снизило остроту напряжения первых часов пути. За всю дорогу мы с Иржениным не обмолвились и словом. Как видно, он хотел сломить меня на последнем отрезке пути и гнал собак без остановки пять часов. Накопившаяся усталость клонила ко сну, и я испугался. Испугался, что утрачу внимание, которое требовалось в условиях наступившей темноты. Когда нарты остановились и я осознал, что на сегодня это конец, сквозь великую усталость пробивалось ликование: «Выдержал, молодец!»
Итак, через девять часов тридцать пять минут, покрыв 180 километров, вверх по реке Анадырь, мы остановились на ночлег в избушке, обозначенной на карте под собственным именем — Чикаево, Избушка имела жилой вид, около нее стояла поленница дров, на полно в сенях нашлись продукты и запас юколы для собак. Рядом в сарае был склад торговой конторы. В этой избушке ночевали все каюры, проезжающие между Анадырем и Усть–Белой. На этот раз мы оказались ее единственными жильцами.
Не подавая вида, что он удивлен, Ирженин отказался от моей помощи распрягать собак. Он попросил растопить печь и заняться приготовлением ужина. На негнущихся ногах я вошел в избушку.
Конечно, я устал так, как никогда не уставал, не считая того, что было на вынужденной.
Поужинав разогретыми консервами и попив чаю, не раздеваясь, мы завалились спать на нарах. Мне не удалось проснуться первым. Когда Ирженин стал будить, у меня было ощущение, что я только что уснул. За окошком чуть серело, и я снова взялся за приготовление чая, пока Ирженин запрягал собак.
Для следующего дня у нас осталась меньшая половина пути. Ирженин ехал значительно тише. То ли утомил собак вчерашней ездой, то ли потерял надежду сломить меня. Хотя мышцы ныли зверски, чувствовал я себя значительно лучше. В общем, на второй день, к ночи, я прибыл к Берендееву и узнал, что после завтрака машину можно облетывать.
Прощаясь с Иржениным, я сказал:
— Было приятно убедиться, что вы действительно один из лучших каюров Чукотки. Благодарю вас за помощь и удовольствие от быстрой езды.
Ирженин понял мой намек и был польщен комплиментом. Он оттаял, крепко сжал мою руку и ответил:
— Рад был убедиться, что и при новой власти русские не просят пардону. До свидания! Буду нужен — к вашим услугам!
БОРТМЕХАНИК ВЕРЕНДЕЕС
Пургой у «Снежного» самолет Пухова был превращен в птицу со сломанными крыльями. Птичьи раны залечивает матушка–природа, а разбитые крылья и рули хвостового оперения требовали искусных мастеров и теплых заводских цехов. Казалось, что судьба этого самолета — списание в убытки на освоение Севера. Не было примера, чтобы столь серьезные повреждения кто–либо решался исправлять своими силами и в столь не подходящих условиях.
Когда я увидел самолет восстановленным, во мне поднялась гордость за человеческое мастерство.
— Объясни, Николай Михайлович, где ты взял смелость, чтобы сотворить это чудо!
В вопросе не было комплимента. Я имел в виду догмы, какими было пропитано сознание авиаторов того времени. Эти догмы предписывали, что делать можно и что нельзя. Главное — они исключали свободу размышления, свободу выбора — как избежать опасности.
Никто бы не дал согласия на ремонт, который сделал Берендеев. Больше того, не исключено, что самолет, поднявшись в воздух, развалится, и тогда Берендееву не миновать тюрьмы. Он это знал и все–таки сделал, как подсказывал здравый смысл и требовала необходимость.
На мой вопрос Берендеев ответил так:
— Когда решаешься ехать на край света, Михаил Николаевич, надо быть готовым ко всему. Честно говоря, я назвал бы свои побуждения не смелостью, и самолюбием. А этого «добра» в каждом из нас больше, чем надо.
Может, и прав Берендеев, объясняя сделанное самолюбием. Но это было самолюбие высшего качества, которое ведет человека к подвигу.
За полтора месяца он дал на базу только две радиограммы с перечнем необходимых ему материалов. И еще одну, в которой сообщил, когда будет готов самолет. А ведь ему пришлось проделать большую организаторскую работу. Не испрашивая «указаний» местным властям, он установил с ними хорошие отношения. Ведь нужен был аврал, чтобы разобрать стену школы, вынести отремонтированные крылья, а потом заделать стену вновь. Потребовался еще один авр чтобы навесить крылья на самолет. И все это было сделано, я видел результаты.