В незнакомом городе, в незнакомой стране
Шрифт:
Никто не ожидал, что я проживу долго, даже мой приходящий врач доктор Зирк. Он был вдовцом преклонных лет и всегда ревностно посвящал себя заботе о живых созданиях, находившихся под его опекой. Однако с самого раннего знакомства я почувствовал, что у него тоже есть тайное родство с самыми дальними и отчужденными местами пребывания зимнего духа, а значит, и с городом у северной границы. Осматривая меня, он всякий раз изменял себе, как последователю безутешной веры, выдававшей себя в знаках и жестах. Его жесткие, подернутые белизной, редеющие волосы и борода были обрывочными остатками былой роскоши, почти как голые обледенелые ветви за моим окном. Черты его лица были грубыми подобно промерзлой земле, глаза застланы легкой пеленой декабрьского
Однажды, когда, как мне кажется, он думал, что я сплю, доктор Зирк раскрыл степень своего посвящения в бесплодные тайны зимнего мира, пусть лишь в виде загадочных отрывков вырвавшихся из переработавшей, утомленной души. Голосом чистым и холодным, как арктический ветер, доктор упоминал «прохождение определенных испытаний» и говорил о чем-то, что называл «уродливыми прерываниями в основе вещей». Его трясущийся голос затрагивал эпистемологию «надежды и ужаса», финального срывания покровов с истинной природы «великого блеклого ритуала существования» и стремительно погружался в «просвещенность бессодержательности». Казалось, что он обращался лично ко мне, когда с тихим вздохом отчаяния проговорил: «Чтобы закончить все, маленькая кукла, по собственному желанию. Закрыть дверь рывком, а не мерзостно-постепенно. Если бы доктор мог научить тебя такому холодному спасению». Я помню, как от тона и сути этих слов у меня задрожали ресницы, а доктор Зирк мгновенно затих. Сразу после этого в комнату вошла моя мать, дав мне повод показать, что рассудок мой пробужден. Однако я никогда не предал доверия или неосторожности проявленной в тот день доктором.
Лишь спустя годы я узнал о существовании города у северной границы и отправился туда, чтобы понять истоки и важность того, что бормотал мистер Зирк в тот безмолвный зимний день. По прибытии я заметил, как сильно город походил на зимнюю страну моего детства, несмотря на то, что время года было другое. Все в тот день: улицы города и немногочисленные прохожие, витрины магазинов и скудные товары, выставленные в них, невесомый сор, гоняемый ветром — все казалось полностью обесцвеченным, будто вспышка огромного фотоаппарата только что сработала прямо в испуганное лицо города. За этим бледным фасадом мне почудилось что-то, что я назвал про себя «извращенной аурой места, предложившего себя убежищем нескончаемой череде исступленных событий».
Всюду правило лихорадочное настроение, наделявшее все, что попадалось мне на глаза, тусклым мерцанием, будто я смотрел сквозь горячечный воздух палаты больного — бесплотная дымка, искажавшая, но не скрывавшая окутанные ею предметы. Атмосфера городских улиц дышала беспорядком и волнением, как если бы болезненное настроение было лишь тихой прелюдией к кромешному аду. Я услышал какой-то непонятный звук, приближающийся шум от которого я поспешил укрыться в узком проходе между высокими домами. Спрятавшись в тени, я наблюдал за улицей и слушал, как противный грохот становился громче. Он представлял собой смесь лязга и скрипа, стонов и хрипов чего-то, с глухим звоном ощупью передвигавшегося по городу, хаотичного парада в честь безумия.
Улица, которую я наблюдал из тесного переулка между домами, была пустынна. Я мог разглядеть только неясные очертания высоких и низких строений, слега колыхавшиеся от усиливающегося шума парада, который приближался, но с какой стороны понять я не мог. Когда неразборчивые крики окутали все вокруг, я внезапно увидел, как по улице прошла фигура. В свободной белой одежде, с лысой яйцеобразной и совершенной белой головой, походившая на клоуна, она двигалась, одновременно раскованно и усердно, будто бы идя под водой или против сильного ветра, выписывая в воздухе странные узоры гибкими руками с бледными ладонями. Казалось, что прошла целая вечность, прежде чем видение прошло, но перед тем, как скрыться из виду, оно повернулось и заглянуло в переулок, где затаился я, и на сальном белом лице возникло выражение мягкой недоброжелательности.
За
Я обернулся и увидел толстую пожилую женщину, шагавшую ко мне из тени узкой аллеи между двумя высокими зданиями. На голове ее была разукрашенная шляпа, не уступавшая хозяйке шириной, а и без того обширная фигура увеличивалась за счет нескольких слоев разноцветных шарфов и шалей. Ее отяжеляло несколько ожерелий, петлями висевших на шее, а пухлые запястья были увешаны браслетами. Толстые пальцы обоих рук были унизаны яркими кольцами.
«Я смотрел парад» ответил я «Но не смог рассмотреть, что было в клетке, или как это называется. Похоже, она была пуста».
Женщина некоторое время смотрела на меня в упор, будто изучала мое лицо и, вероятно, догадалась, что я недавно прибыл в город у северной границы. После чего она представилась как миссис Глимм и сказала, что она держит меблированные комнаты. «Вам есть, где остановиться?» спросила она агрессивным требовательным тоном. «Скоро стемнеет» добавила она, взглянув наверх. «Дни становятся все короче и короче».
Я согласился пойти с ней в меблированные комнаты. По пути я спросил ее о параде. «Все это просто вздор», ответила она, шагая по улицам в наступающих сумерках. «А вот это вы видели?» спросила она, протягивая мне скомканный листок бумаги, который был запрятан среди ее шарфов и шалей.
Разгладив страницу, протянутую мне миссис Глимм, я попытался прочитать при тускнеющем свете, что было на ней напечатано. Наверху страницы заглавными буквами было написано название: МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ ЛЕКЦИЯ 1. Под этими словами был небольшой текст, который я прочитал про себя, пока шел за миссис Глимм. «Было сказано», начинался текст, «что по прохождении определенных тяжких испытаний — лихорадочных или безнадежных — нам надлежит сменить наши имена, ибо мы уже не те, кем были раньше. Но в ходу иное правило: наши имена задерживаются надолго после того, как что-то напоминавшее нас или кого-то, кем мы себя считали, полностью исчезает. Не сказать, будто что-то стоящее вообще было — лишь несколько сомнительных воспоминаний и побуждений парящих, как снежинки в бесконечной серости зимы. Но все они вскоре опускаются вниз и оседают в холодной невыразимой пустоте».
Прочитав эту короткую «метафизическую лекцию», я спросил миссис Глимм откуда она взялась. «Они были повсюду в городе», ответила она, «Очередной вздор, как и все остальное. Лично я считаю, что такие вещи идут во вред делам. Почему я должна ходить по улицам, чтобы найти клиентов? Но пока кто-то платит деньги, я расквартирую их так, как им захочется. Кроме управления меблированными комнатами я являюсь лицензированным помощником гробовщика и режиссером кабаре. Ну, вот мы и пришли. Проходите внутрь, там кто-нибудь о вас позаботится. А у меня сейчас встреча в другом месте.» С этими словами миссис Глимм пошла вниз по улице.