В облупленную эпоху
Шрифт:
— Литература исчерпала себя. Она уже не способна передать боль и надежду. Мир безнадежно устал, и постмодернизм подвел под этим черту. Все, что есть у нас хорошего, осталось от прошлого, в том числе чужие стихи.
— Так говорили еще до гибели Рима, — неожиданно сказала она. — Перемены происходят, но ничего не меняется…
— На небесах не пишут романов. Там просто живут, — он посмотрел вверх.
— Там и не женятся! — возмутилась она. — И чужих стихов не читают.
— Там читают ВСЕ, написанное на земле.
— Значит,
— Нет, ты не понимаешь! — с отчаяньем произнес он. — Образы там настолько ярки, что их невозможно запечатлеть. Пробовала ли ты записать сон? Получается ерунда. А галлюцинацию наркомана? Их невозможно воспроизвести — выходит бред. А ведь и сон, и глюки, и мистические видения — отражение небесной жизни… Искаженные, преломленные через человеческое сознание. Любовь и литература — попытки остановить мгновение, сделать его бесконечным! Но в раю, — воодушевился он, — все происходящее настолько выразительно, что его не нужно записывать!
Она взглянула подозрительно:
— Откуда ты знаешь, ты бывал там?
— Каждый в своем сознании может жить, как в раю, — ответил он.
— Вот теперь я вижу, что ты — сумасшедший. И что же, у тебя получается мысленно жить на небесах?
— Это зависит не только от желания. Еще и от пройденного пути, — поспешил он свернуть разговор.
Дул зябкий ветерок. Октябрьской ночью в Иерусалимских горах уже прохладно. Он поежился и сказал:
— Пойду принесу одежду, будешь загорать в свитере.
Она с неожиданной силой схватила за руку, прижалась к нему…
— Мой бедный, бедный Гомерик. Можешь не беспокоиться ни о чем!
Он почувствовал, что у него нет больше сил сопротивляться. Угадав его мысли, она спросила:
— У тебя есть что-нибудь выпить? — Ее щека легла ему на плечо.
— Немного водки… Сейчас принесу.
— Мне не надо. Сам выпей.
Медленно, чтобы не обидеть, он отодвинулся от нее.
— Понимаешь, Таня, я приехал сюда, чтобы избавиться от себя, хотя всем говорил, что еду встречать Мессию. Ты помнишь: так было принято в «нашем кругу». Я не хочу жить, как жил прежде. И я не могу заниматься любовью просто так, без любви, только из одного желания. Не обижайся.
— Какая ж я дура, что притащилась в эту пустыню!..
— Кстати, о пустыне, — заметил он. — Небо здесь неотделимо от земли, а когда нет облаков — между землей и небом нет границы. У нас, на севере — совсем не так.
Она кивнула:
— В Талмуде сказано, — продолжал он, — между верхом и низом не просунешь ладони. Мы уехали приблизительно в одно время… Скоро у тебя возникнет такое чувство, что небо здесь на земле. И ничего в жизни уже не надо.
— Я читала где-то: «Иудея бьется, как раненая птица в силках», — вздохнула она. — Совсем как я.
И снова положила ему голову на плечо:
— Мой бедный, бедный Гомерик… — Погладила по коротко стриженной голове.
— Вон там, на севере, есть гора Мегиддо, —
Она обняла его. Он встал, не зная, на что решиться.
В это время из долины, от деревушки Джабаль, закричал осел. Закричал нагло, пронзительно. Ему ответила, засвиристела прискорбно какая-то ночная птица. Эти звуки обожгли их, и Таня захохотала.
— На этом тупом животном приедет Мессия?! — выкрикивала она. — Он не может купить себе хотя бы подержанный «Рено»?!
Алексей знал, что, когда истерика, нужно бить по щекам. Но боялся, что у него не получится. А она, запрокинув лицо, пыталась кричать: «Дурак!! Паршивый изгой! Выдумал себе Машиаха, чтобы не жить. Извращенец! Трус!!» Но слезы мешали кричать.
Он легко поднял ее, прижал к себе.
— Танечка, не надо… Ну, успокойся уже. Весь ишув перебудишь.
Неожиданно подействовало. Она прижалась к нему и затихла.
— Мне ничего не надо от тебя, — улыбнулась она. — Я ведь тоже купилась на эту сказочку, поверила, что придет Мессия…. Ну не идиотка ли я была…
— Когда-нибудь мы полюбим эту страну, — сказал он. — Тогда уж Мессия непременно придет.
Они стояли на крыше, обнявшись, пока окончательно не замерзли.
Осенью в Иерусалимских горах холодно, но прогревшийся за день каменный склад хранил тепло до утра. Под утро он устал сопротивляться, и она все-таки добилась своего. Топчан в комнате был один, а спать на цементном полу — самоубийство. Алексей даже не знал — радоваться или расстраиваться, спросонья он с трудом понимал, что к чему.
Она поднялась первой. Не одеваясь, направилась к холодильнику.
— У тебя есть что приготовить на завтрак?
— Ты когда уезжаешь? — вместо ответа спросил он.
— Хоть бы завтраком покормил даму!
— Мне было хорошо с тобой, — поблагодарил он.
— Вот видишь, а не хотел… Никто не знает, что его ждет, — рассудительно сказала она. — Я ведь, когда к тебе ехала, думала: устрою наконец свою жизнь…
— Со мной и смерть не устроишь, — вздохнул он и спустил ноги на пол. — Отвернись.
Она рассмеялась. Сейчас она уже не казалась такой несчастной, как вчера.
«Хоть одного человека сделал счастливым!» — подумал он.
— Там, на нижней полке, банка абрикосового джема и хлеб.
— Чем ты питаешься… — вздохнула она.
— На шаббат я хожу обедать к соседям, — ответил он.
— Пойдем вместе?
— Но тебе придется надеть платье, а не шорты, здесь не Тель-Авив…
— Прямо как староверы… — Она потянулась всем телом, не торопясь одеваться. — Ты не поверишь, но за три года, что живу здесь, я не спала ни с одним хасидом! С кем только ни спала, вот даже с тобой спала, а с этими — ни разу…