В объятьях олигарха

Афанасьев Анатолий Владимирович

— И что ты об этом думаешь? — спросил я. _г Владик после долгого говорения раскраснелся, а от водки слегка забалдел. Тут к нам за столик некстати подсела длинноногая девица с зелеными волосами, как ведьма, но при других обстоятельствах я бы не отказался с ней поближе познакомиться.

— Влад, — сказала ведьма. — Ты сволочь.

— Я знаю, — грустно признался Владик, у которого всегда были сложные отношения с ведьмами. — А почему я сволочь, Нателлочка?

— Ты обещал!

— Что обещал? У тебя же вроде Ванька Прошкин в кавалерах.

— Дурак, я не про это. Ты обещал поставить фельетон в субботний номер,

а сейчас мне сказали, что его вообще вдвое сократили и перенесли на вторник.

— Кто сказал?

— Не придуривайся, Влад. Со мной такие штучки не проходят. Хочешь, чтобы все про тебя узнали?

Владик испугался.

— Нет, не хочу… Девочка моя, но ведь это очень взрывной материал. Если его поставить в субботу, он спалит весь номер. Люди устали от потрясений. У тебя там труп плачет в канализации. Причем детский. Какой же это фельетон?

Девица посмотрела на меня, почесала коленку.

— Вы тоже журналист?

— Нет, — сказал я. — Я у Влада на содержании. Вроде приемного сына.

— Это так, — подтвердил мой друг. — Кстати, я вас не познакомил. Если будет желание, Нателла, он все сделает, чего попросишь. Витькой его зовут. У него связи на самом верху.

— Юмористы, мать вашу, — почему–то выругалась зеленоволосая — и умчалась. Я повторил вопрос, но Владик не понял. То есть сперва не понял, водка в нем играла, решил, что я его редакционной шлюшкой заинтересовался, и это было странно. Многое было странно в нашем разговоре, а это — особенно.

— Чего тут думать? — бодро посоветовал он. — Бери бутылку и вези к себе. Кстати, окажешь мне услугу.

— Влад, кончай керосинить, тебе еще работать… Я спрашиваю, что значат все эти исчезновения? Он что — вроде Синей Бороды?

Владик начал вдумчиво шелушить креветки, жирные, будто промасленные.

— Много тебе посулил? — спросил проницательно.

— Деньги не главное, — соврал я в ответ. Или не соврал?

— Нет, он не Синяя Борода, он страшнее. И сколько бы ни обещал, все равно кинет… Витька, я тебя люблю, ты же талантливый человек… Вот если бы он мне лично обещал миллион, я бы все равно постарался смыться. Хотя…

— Что — хотя?

— Если он уже глаз положил, не смоешься. От него не смоешься. Он хозяин в России. Их всего таких, может, с пяток или чуть больше.

— И откуда же они взялись?

Вопрос был риторический. Мы оба с Владиком знали, откуда взялись Оболдуев и ему подобные, и откуда взялась вся нынешняя власть, и что она собой представляет. Судачили об этом не раз по пьяни и на трезвяка. Но где лучше? Где лучше жить, черт возьми, чем в наших Богом проклятых палестинах? Вот одна из сокровеннейших тайн бытия. Сидим по уши в дерьме, нюхаем дерьмо, жрем дерьмо, а чувство такое, будто по–прежнему парим.

— Вить, мне пора, — трезво сказал Владик.

— Иди, — напутствовал я его таким тоном, словно провожал в последний путь.

— Все–таки не пойму; зачем именно ты ему понадобился… С другой стороны, ты производишь впечатление недалекого честного парня. Это дефицит. Может, поэтому?

— Узнаю — сообщу, — пообещал я.

— Позвони вечерком, чего–нибудь накопаю.

— Спасибо, Влад. Только не хорони меня прежде времени.

— Сам себя хоронишь, и по роже видно, что этому рад.

Он ушел к себе, а я остался в буфете. Взял еще кофе и пару бутербродов и начал размышлять о сюжете, который вдруг развернула передо мной сама жизнь. Обычно в это время я сидел дома и работал, и эта привычка стала второй натурой. Сюжет

прекрасный, суперсовременный. Олигарх, его дочь от проститутки. Или от герцогини. Один юрист Гарий Наумович стоил целого романа, если хорошенько взяться. Не за роман, а за юриста. Все–таки я был писателем и уважал себя за это. А иногда, напротив, презирал. Писательство, в сущности, самое никчемное занятие на свете, но в нем есть капелька волшебства, поэтому люди к нему и тянутся. Свои четыре романа я не любил и в душе был согласен, что их не надо печатать. Но силу в себе чувствовал. Ту самую, от которой стонут по ночам. Писатели бывают разные, но, как правило, это чрезвычайно самолюбивые люди и обязательно с какими–нибудь закидонами, фобиями. Без этого нельзя. Если у тебя нет никакой фобии, то ты не писатель, а щелкопер. Фобии бывают опасные, на грани членовредительства, а бывают вполне невинного свойства. Я был знаком с литератором (известная фамилия), который свихнулся на медицине, и любимым его присловием было: кто медленно жует, тот долго живет. Бедолага дотянул до сорока лет, хотя питался червями и орехами по системе Голдмана, зато оставил после себя сборник прекрасных рассказов, который до сих пор иногда переиздают крошечными тиражами. Другой пил мочу. Третий совершенно всерьез считал себя реинкарнацией Будды, но сочинял романы на бытовые темы, правда перенасыщенные чудовищными непристойностями. Жизнь представлялась ему ужасным кошмаром кровосмесительства, и этот кошмар он старательно втискивал в рамки сюжета. Был моден, знаменит, владел изящным стилем. Особая статья — писатели–женщины, коих особенно много развелось перед самым нашествием. Эти вообще — сплошная фобия, клади любую в психушку, но не надейся на излечение.

Если же говорить без шуток, то истинное писательство, как всякое художество, — это род недуга, психическая болезнь, сродни мании величия. Художник стремится создать мир нерукотворный, уподобляясь Творцу. Червяк — а туда же. Конечно, сбивают с толку примеры великих, у кого это, кажется, и получалось, кому это почти удавалось. «Илиада». «Божественная комедия». «Братья Карамазовы»… Но это все только видимость. Обман зрения и души. Миры создаются не здесь и не грешными людишками.

На этом месте глуповатых, обычных для меня размышлений за столик вернулась зеленовласая Нателла. Была она еще больше возбуждена, чем в первый раз.

— А этот гад где?

— Владислав Андреевич?

— Где он? В кабинете его нет.

— Не знаю. Вроде туда пошел.

— Виктор, да?

— Можно и так.

— Ты его друг? Можешь на него повлиять?

— А в чем дело?

— Мне фельетон в субботу нужен вот здесь. — Она почему–то ткнула себя в живот. — И все от него, от гада, зависит.

Девушка мне нравилась: тугая грудь, молодое, ловкое тело. Но слишком перехлестнутая. Интеллектуалка. Ведь тоже чего–то накропала. Тоже писатель.

— Что могут изменить три дня?

Придвинулась ближе, зеленоватые глаза пылали чистосердечным безумием.

— Между нами, Вить. Я подписалась. Если выйдет в субботу, получу штуку зеленых. Во вторник — ноль. Понял?

Конечно, я понял. Обычные журналистские приколы. Все на продажу.

— Почему прямо не сказала Владу?

— Он не в теме.

— А почему у тебя зеленые волосы?

— От природы такие. Я не виновата.

— Может, тогда дунем ко мне?

Моя логика ей понравилась, но к предложению она отнеслась без энтузиазма. В ее воображении маячила штука зеленых, которая могла уплыть.