В одном лице

Ирвинг Джон Уинслоу

— Мой отец очень… прямолинейный человек, — сказал мне Аткинс.

— Ему бы с моей мамой познакомиться, — только и ответил я. — Мы едем в Европу вместе, Том, — это самое главное.

— Это самое главное, — повторил Аткинс. Я ему не завидовал: оставшиеся дни перед поездкой ему придется провести дома, и было ясно, что все это время отец будет непрерывно капать ему на мозги. Аткинс жил в Нью-Джерси. Я видел только тех нью-джерсийцев, которые приезжали в Вермонт покататься на лыжах, и если судить по ним, Аткинсу опять же нельзя было позавидовать.

Делакорт представил меня своей матери.

— Этот тот

парень, который должен был играть шута Лира, — объяснил ей Делакорт.

Когда хорошенькая миниатюрная женщина в платье без рукавов и соломенной шляпе тоже отказалась пожать мне руку, я сообразил, что история о том, как я должен был играть шута Лира, вероятно, тесно переплетается с историей о моем сексе с транссексуальной городской библиотекаршей.

— Сочувствую вашим бедам, — сказала мне миссис Делакорт. Только тут я вспомнил, что не знаю, в каком колледже собирается учиться Делакорт. Теперь он мертв, и я жалею, что так и не спросил его тогда. Может быть, выбор колледжа был важен для Делакорта — может быть, так же важен, как не важен он был для меня.

Репетиции пьесы Теннесси Уильямса не отнимали у меня много времени — роль-то была маленькой. Я был занят только в последней картине, где на сцене остается одна Альма, подавленная женщина, которую прекрасно могла бы сыграть мисс Фрост — по мнению Нильса Боркмана. Альму играла тетя Мюриэл, самая подавленная женщина, которую я когда-либо видел, но мне удалось вдохнуть жизнь в своего «молодого человека», воображая на ее месте мисс Фрост.

Молодой человек должен быть увлечен Альмой, так что повышенное внимание к груди тети Мюриэл казалось мне естественным для этой роли, хотя грудь у нее была гигантской (и, по моим понятия, отталкивающей) по сравнению с грудью мисс Фрост.

— Билли, тебе обязательно пялиться на мою грудь? — спросила меня Мюриэл на одной достопамятной репетиции.

— Предполагается, что я в тебя влюблен, — ответил я.

— В меня всю, как мне представлялось, — ответствовала тетя Мюриэл.

— Я думаю, молодому человеку уместно таращиться на грудь Альмы, — подчеркнул наш режиссер Нильс Боркман. — В конце концов, этот парень продавец обуви — он не очень рафинадный.

— Когда мой племянник так на меня смотрит, в этом есть что-то нездоровое! — возмутилась Мюриэл.

— Конечно, грудь миссис Фримонт привлекает взгляды многих молодых человеков! — сказал Нильс в неудачной попытке польстить Мюриэл. (Я на минуту забыл, что тетя не жаловалась, когда я таращился на нее в «Двенадцатой ночи». Ах да, но ведь тогда я был пониже, и грудь Мюриэл мешала ей увидеть меня.)

Моя мать вздохнула. Дедушка Гарри, игравший мать Альмы — и потому щеголявший парой огромных фальшивых грудей, — предположил, что «совершенно естественно», если любой молодой человек пялится на грудь «щедро одаренной» женщины.

— И ты называешь меня, собственную дочь, «щедро одаренной» — поверить не могу! — вскричала Мюриэл.

Мама снова вздохнула.

— Все

пялятся на твою грудь, Мюриэл, — сказала она — Было время, когда ты хотела, чтобы на нее пялились.

— Лучше не развивай эту тему — было время, когда и ты кое-чего хотела, Мэри, — предупредила ее Мюриэл.

— Девочки, девочки, — сказал дедушка Гарри.

— А ты бы помолчал, старый трансвестит! — отрезала мама.

— Может, мне можно смотреть на одну из грудей, — предположил я.

— Не то чтобы тебя волновала хоть одна из них, Билли! — крикнула мама.

Той весной многие вздохи и крики мамы адресовались мне; когда я объявил о своих планах поехать в Европу с Томом Аткинсом, мне досталось и то, и другое. (Сначала, конечно, вздох, за которым тут же последовало: «С Томом Аткинсом — с этим гомиком!».)

— Дамы, дамы, — вмешался Нильс Боркман. — Этот Арчи Крамер — дерзкий молодой человек, он ведь спрашивает Альму: «А чем тут можно заняться в вашем городе, как стемнеет?»^[9]. Это же довольно дерзко, правда?

— Ах да, — подхватил дедушка Гарри. — И есть еще ремарка про Альму: «его юношеская неуклюжесть помогает ей собраться с духом». И вот еще одна: «откинувшись на скамье, смотрит на него из-под полуопущенных век с некоторым даже, пожалуй, намеком». Я думаю, Альма вроде как подзуживает этого парня взглянуть на ее грудь!

— Одного режиссера с нас довольно, папуля, — сказала ему мама.

— Я не играю «намеков», я никого не подзуживаю смотреть на мою грудь, — сказала Мюриэл Нильсу Боркману.

— Ну ты и здорова врать, Мюриэл, — сказала моя мама.

В последней сцене должен быть фонтан — чтобы Альма дала молодому человеку одну из своих снотворных таблеток, а тот запил ее водой из фонтана. Сначала в этой сцене были и скамейки, но Нильс решил их убрать. (Мюриэл никак не могла усидеть спокойно, когда я таращился на ее грудь.)

Я уже предвидел проблему, связанную с отсутствием скамеек. Когда молодой человек узнает, что в городе есть казино, предлагающее (по словам Альмы) «все мыслимые удовольствия», он произносит: «Так какого же черта мы тут сидим?». Но скамеек не было; Альме и молодому человеку не на чем было сидеть.

Я указал на это Нильсу:

— Может, лучше сказать «Так какого же черта мы тут делаем?». Ведь мы с Альмой не сидим — нам не на чем сидеть.

— Билли, нельзя просто так взять и переписать пьесу — она уже написана, — сказала мама (наш вечный суфлер).

— Значит, вернем скамейки, — устало сказал Нильс. — Мюриэл, тебе придется сидеть спокойно. Ты только что поглотила снотворную таблетку, помнишь?

— Поглотила! — воскликнула Мюриэл. — Надо было поглотить весь пузырек! Не могу я сидеть спокойно, когда Билли таращится на мою грудь!