В окопах Сталинграда
Шрифт:
– В общем, сами знаете… – и улыбается своей ясной, славной улыбкой.
– Не подкачал, значит. Я так и знал, что не подкачаешь. Давай-ка еще по одной закурим, и пойду наших искать. Где они, не знаешь?
– Да там все… На передовой. За Долгим оврагом, должно быть. Один я остался – хромой.
– И никого больше?
– Штабной командир ваш еще какой-то. Вот в той землянке. Раненый.
– Астафьев, что ли?
– Ей-богу, не знаю. Старший лейтенант.
– В той землянке, говоришь? – И я направляюсь к землянке.
– Вечером,
Астафьев лежит на кровати, подложив под живот подушку, что-то пишет. Рядом на табуретке телефон.
– Жорж! Голубчик!! Вернулись! – Он расплывается в улыбку и протягивает свою нежную, пухлую руку. – Здоровы, как бык?
– Как видите.
– А мне вот не повезло. Полк немцев гонит, а я телефонным мальчиком, донесения пишу.
– Что ж, не так уж плохо. Спокойнее историю писать.
– Как сказать… Да вы садитесь, телефон на пол поставьте, рассказывайте. – Он пытается повернуться, но морщится и ругается. – Седалищный нерв задет, боль адская.
– Война, ничего не поделаешь. А где наши?
– В городе, Жорж, в городе, в самом центре. Первый батальон к вокзалу прорывается. Фарбер только что звонил – гостиницу блокируют около мельницы. С полсотни эсэсовцев засели там, не сдаются. Да вы садитесь.
– Спасибо. А Ширяев, Лисагор где?
– Там. Все там. С утра в наступление перешли. Курить не хотите? Немецкие, трофейные… -Он протягивает аккуратную зеленую коробочку с сигаретами.
– Не люблю. В горле першит от них. А это что – тоже трофей? – На столе громадный, сияющий перламутром аккордеон.
– Трофей. Ширяеву Чумак подарил. Там их, знаете, сколько!
– Ну, ладно, я пойду.
– Да вы посидите, расскажите, как там в тылу.
– В другой раз как-нибудь. Мне Ширяев нужен. Астафьев улыбается.
– Трофеи боитесь прозевать?
– Вот именно.
Астафьев приподымается на локте.
– Жоржик, голубчик… Если попадется фотоаппарат, возьмите на мою долю.
– Ладно.
– «Лейку» лучше всего. Вы понимаете в фотографии? Это вроде нашего «Фэда».
– Ладно.
– И бумаги… И пленку… Там, говорят, много ее. И часики, если попадутся. Хорошо? Ручные лучше…
– 30 -
К вечеру я совсем уже пьян. От воздуха, солнца, ходьбы, встреч, впечатлений, радости. И от коньяка. Хороший коньяк! Тот самый, чумаковский, шесть звездочек.
Чумак наливает стакан за стаканом.
– Пей, инженер, пей! Отучился небось за четыре месяца. Манные кашки все там жевали, бульончики. Пей, не жалей… Заслужили!
Мы лежим в каком-то разрушенном доме, – не помню уже, как сюда попали. Чумак, Лисагор, Валега, конечно. Лежим на соломе, Валега в углу курит свою трубочку, сердитый, насупившийся. Моим поведением
– Я вам хромовые там достал, – мрачно заявил он при встрече, неодобрительно осмотрев меня с ног до головы. – В блиндаже… Подъем только низкий…
Я оправдывался, как мог, но прощения так, кажется, и не заслужил.
– Пей, пей, инженер, – подливает все Чумак, – не стесняйся…
Лисагор перехватывает кружку.
– Ты мне его не спаивай. Мы сегодня в Тридцать девятую приглашены. Налегай, Юрка, на масло. Налегай.
И я налегаю.
Сквозь вывалившуюся стенку виден Мамаев, труба «Красного Октября», единственная так и не свалившаяся труба. Все небо в ракетах. Красные, синие, желтые, зеленые… Целое море ракет. И стрельба. Целый день сегодня стреляют. Из пистолетов, автоматов, винтовок, из всего, что под руку попадется. «Тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та…»
Ну и день, бог ты мой, какой день! Откинувшись на солому, я смотрю в небо и ни о чем уже не в силах думать. Я переполнен, насыщен до предела. Считаю ракеты. На это я еще способен. Красная, зеленая, опять зеленая, четыре зеленые подряд.
Чумак что-то говорит. Я не слушаю его.
– Отстань.
– Ну, что тебе стоит… Просят же тебя люди. Не будь свиньей.
– Отстань, говорят тебе, чего пристал.
– Ну, прочти… Ну, что тебе стоит. Хоть десять строчек…
– Каких десять строчек?
– Да вот. Речугу его. Интересно же… Ей-богу, интересно.
Он сует мне прямо в лицо грязный обрывок немецкой газеты.
– Что за мура?
– Да ты прочти.
Буквы прыгают перед глазами, непривычные, готические. Дегенеративная физиономия Гитлера – поджатые губы, тяжелые веки, громадный идиотский козырек.
«Фелькишер беобахтер». Речь фюрера В.Мюнхене 9 ноября 1942 года.
Почти три месяца тому назад…
"Сталинград наш! В нескольких домах сидят еще русские. Ну, и пусть сидят. Это их личное дело. А наше дело сделано. Город, носящий имя Сталина, в наших руках. Величайшая русская артерия – Волга – парализована. И нет такой силы в мире, которая может нас сдвинуть с этого места.
Это говорю вам я – человек, ни разу вас не обманывавший, человек, на которого провидение возложило бремя и ответственность за эту величайшую в истории человечества войну. Я знаю, вы верите мне, и вы можете быть уверены, я повторяю со всей ответственностью перед богом и историей, – из Сталинграда мы никогда не уйдем. Никогда. Как бы ни хотели этого большевики…" Чумак весь трясется от смеха.
– Ай да Адольф! Ну и молодец! Ей-богу, молодец. Как по писаному вышло.
Чумак переворачивается на живот и подпирает голову руками.