В осаде
Шрифт:
6
Б комнате тёти Саши, у небольшого зеркала, украшенного бумажными цветами, три девушки щипцами завивали волосы. Ольге было немного смешно и уже непривычно участвовать в этих девичьих приготовлениях к балу, но уклониться от них нельзя было — да и не хотелось. Со смешанным чувством весёлого ожидания, стыда и восторга смотрела она в зеркало на своё лицо, изменённое обрамлявшими его нехитрыми кудерьками. Исхудалое, обветренное, возбужденное предстоящим небывалым праздником, оно нравилось Ольге. И ей казалось естественным, что Гудимов, если не скажет сегодня, то подумает:
«Хороша? — сама себя спросила Ольга, всмотрелась в своё отражение и сама же ответила: — Хороша».
— Ну, и удался пирог! — воскликнула за её спиною тётя Саша.
Ольга проворно встала и успела помочь тёте Саше переложить огромный пирог с противня на влажную салфетку. Тётя Саша закутала пирог салфеткой, потом шерстяным платком и одеялом.
— Тёплый принесём, — уверенно сказала она. И вздохнула: — Уж скорее бы!
Все три девушки, казалось, одинаково радовались празднику, и все три замирали от страха перед тем, что итти на хутора придётся тайком, в темноте, под носом у немецкого гарнизона. Но Ольга была спокойнее всех. Столько тревог, страхов и забот стоила ей подготовка к празднику, проведенная украдкой, через верных людей, так трудно было всё сделать, не выдавая себя, что волнение её уже перегорело.
Накинув платок, Ольга вышла на крыльцо. Деревенский душистый морозец наполнил её острым предвкушением счастья.
Взгляд её без интереса скользнул мимо школы, где топтался немецкий часовой, где вот уже вторую неделю помещался взвод немцев, вооружённых автоматами и двумя пулемётами. Неспокойно жили здесь немцы, настороженно, угрюмо, в одиночку не ходили и придирчиво проверяли документы, хватая тех, у кого не было на паспорте штампа немецкой комендатуры. Но у Ольги был этот поганый штамп, и у всех, кому нужно, он тоже был — и в комендатуре, и среди старост у партизан имелись свои люди.
Оглянув безлюдную улицу, Ольга вперила жадный взгляд в зеленовато-серое вечернее небо. Так она стояла долго, закинув голову, зажимая у подбородка платок, и от мороза, и от нетерпения её пробирала дрожь. В памяти всплыли строки: «Значит, это нужно, чтобы каждый вечер в небе загоралась хоть одна звезда?» Да, нужно, очень нужно… Сегодня, как никогда…
И вот в сгустившейся мгле возникла жёлтая, почти прозрачная, как отсвет, точечка, от её неясного сияния серые тона неба сгустились до черноты, а сама точка определилась, вспыхнула зелёным золотом и выпустила во все стороны блестящие иглы-лучики.
— Пора, — сказала Ольга, возвращаясь в дом.
Они вышли огородом, через потайный лаз в заборе, и углубились в лес. Шли без дороги, нагруженные корзинами и свёртками. Теперь звёзд в небе было уже много. Их рассеянный свет таинственно озарял заснеженные деревья, вырывал из мрака белые стволы берёз, стоявших островками среди других деревьев. Ольга вглядывалась в темноту леса, вслушивалась в его тишину и видела смутные тени, мелькающие среди деревьев, и слышала скрип шагов, и голоса… Может быть, всё это только казалось ей, но она ведь знала, что с первой звездой от всех окрестных селений украдкой вышли к заброшенным хуторам люди, для которых праздник Октября — по-прежнему светлый праздник.
Она одна не вздрогнула, когда из
— Куда ночью без дороги идёте?
И весело ответила, стараясь, чтобы условный ответ звучал как можно естественнее:
— Для нас везде дорога есть.
Она узнала по голосу комсомольца Петю Малышева. Хотелось сказать ему что-нибудь дружеское, но не полагалось выдавать своё знакомство с партизанами. Она молча прошла мимо него, и не она, а одна из девушек, Ирина, задорно добавила:
— Мы ведь не чужие. Лес-то наш!
У тёмных и как будто совсем безлюдных хуторов их снова окликнул голос:
— Куда идёте, добрые люди?
И снова Ольга торопливо ответила:
— К друзьям на праздник, — но её перебили девушки, уже уверенные в том, что здесь все свои:
— С праздником! — восклицали они. — Принимайте гостей, хозяева!
— Проходите в большой дом, — сказал невидимый часовой.
Они вошли в тёмные сени, и сразу распахнулась перед ними дверь в ярко освещенную многими лампами большую комнату, где на столах, покрытых белоснежными скатертями уже была расставлена посуда, графины, кувшины и бутылки с золотистым пивом, квасом и домашними настойками всех цветов — медной рябиновкой, густокрасной клюквенной, розовой брусничной…
Гости сбрасывали в углу тулупы, шубейки, платки, разворачивали свёртки, открывали корзины — и с этой минуты сами превращались в хозяев, расставляя по столам всякую домашнюю снедь — пироги, ватрушки, миски с солёными грибами, огурцами и квашеной капустой, поблескивающей красными ягодками клюквы.
Всё это долго пряталось от немцев, со страхом и оглядкой вынималось из тайников и готовилось украдкой, при занавешенных окнах — но с тем большею торжественностью выставлялось сейчас напоказ.
Старуха Сычева, прозванная в селе Сычихой, которой, как огня, боялись не только ребятишки, но и взрослые парни и девушки, — эта грозная старуха принесла целый окорок, разукрашенный узорчатой бумагой. Никто не знал, с какою хитростью и смелостью сохранила Сычиха поросёнка, как выкармливала его в секретном подполье, как заколола ночью, одна, далеко в лесу, чтобы не услышали немцы. Никто не знал об этом, и никому не стала Сычиха хвастаться, только вошла в дом главной хозяйкой и, сразу осудив убранство столов, всё переставила по-своему, покрикивая на девушек и указывая, что и как делать. Была она в синем шёлковом платье, в котором не видал её никто, кроме таких же, как она, старух, подруг её молодости, помнивших и её короткое счастье, и то, как она голосила по молодому мужу, погибшему в Мазурских болотах в первую мировую войну, и как она потом, замкнувшись от всех, жила в своей одинокой избе, постепенно превращаясь в свирепую и жёлчную Сычиху. Сегодня её тёмные, вчера ещё старчески мутные глаза горели весёлым огнём.
— Добро пожаловать, хозяева земли нашей! — провозгласила она, когда в уже наполнившуюся гостями комнату цепочкой потянулись партизаны во всём своём случайном, но основательном вооружении. И пошла к ним навстречу, с хлебом и солью на вышитом полотенце, и низко поклонилась Гудимову и его товарищам.
Гудимов принял хлеб-соль, обнял старуху и троекратно поцеловался с нею. Партизаны скинули в стороне свои полушубки и шапки, но винтовки и автоматы ставили рядом с собою, у скамей.