В осаде
Шрифт:
И тогда Вера поняла, что известие плохое.
— Сержант Бобрышев, — представился военный.
Веры выронила ножницы и сказала тихо:
— Скажите сразу. Сразу. Так будет лучите.
Бобрышев всматривался в её сдержанное и строгое лицо, потом его взгляд скользнул по её фигуре. Должно быть, он знал, что она беременна, и боялся волновать её.
— Ничего, говорите. Только сразу, — повторила она и взяла его за руку.
А сержант вдруг поднял к губам её руку и поцеловал неуклюже и робко. И тогда Вера поняла, что Юрия больше нет,
— Ваш муж много говорил о вас, — сказал он, — он говорил, что вы настоящая русская женщина, добрая, сильная, красивая… Я всё мучился, итти ли к вам… Убитый он упал или раненый, не знаю… Может, в вашем положении лучше бы ничего не знать? Но я подумал, что вам, пожалуй, уехать правильнее, или помощь нужна.
— Его не нашли? — почти беззвучно спросила она.
— При отступлении это было. Никого тогда не подобрали.
И тут она сказала слова, которых сама испугалась, но они жили в ней и теперь, как страстная, горькая мольба:
— Пусть бы уж он был убит..
Потом она попросила:
— Пойдёмте… походим…
Они молча пошли по дорожкам, среди цветов и деревьев, горевших всеми красками осенней, прощальной красоты.
— Значит, вы оба тут и работали? — задумчиво сказал Бобрышев. — Красивая у вас профессия…
И она начала торопливо рассказывать этому чужому человеку, что выросла в Курской области и с детства ухаживала за яблоневыми и вишнёвыми садами, а Юрий Музыкант рос на Украине, оба они любили свою профессию и пять лет работали вместе в Ботаническом саду и думали, что так и будут жить.
— Понимаете? — спросила она: — ведь это всё для человека, для того, чтобы люди жили красивее, лучше…
Прошло много времени, прежде чем она собралась с силами и смогла выслушать подробный рассказ Бобрышева о том, как погиб Юрий Музыкант. Они сели на скамейку у маленького пруда, и Бобрышев медленно вспоминал дни, проведенные вместе с Юрием, их разговоры и последний бой, когда Юрий упал раненым.
— Тогда трудно было хорошо держаться, — сказал он, — но про мужа вашего ничего худого не скажешь. Хороший был боец. Неопытный, правда, но стойкий.
— Он никогда раньше и винтовки не держал, — сказала Вера.
Они уже прощались, когда она неожиданно потеряла власть над собою.
— Скажите мне, что его убили… что он не мог попасть к немцам… Вы его мало знали, но он никогда, никогда не смог бы жить в плену… он бы руками задушил первого немца, который к нему подошёл бы… Скажите, что он был мёртв, вы же видели, как он упал, вы же должны понимать, когда человек падает мёртвый или раненый…
Проводив Бобрышева, она пошла к Терентию Ивановичу и сказала:
— Юрий Осипович убит… Убит!
— Может быть, ещё окажется… — начал было Терентий Иванович.
—
Так она и жила с тех пор, не замечая собственного существования, единственной страшной надеждой — что смерть спасла Юрия от позорного плена, от издевательств и пыток.
Сегодня Терентий Иванович сказал ей:
— Столько горя сейчас кругом, что даже не знаешь, надо ли ещё цветы растить… Кому они нужны — цветы?
— А жизнь? — спросила Вера с отчаянием: — а жизнь мне нужна?
Но жизнь была нужна ей. Жизнь была нужна ей даже не потому, что ей предстояло в муках родить нового человека и в нём продолжить оборвавшуюся жизнь Юрия, но потому, что не жить — значило сдаться. А сдаваться она не могла, и Юрий не мог. Разве сейчас эти бомбы не воют в лицо: «сдавайтесь»? Нет, надо жить, несмотря ни на что…
Она уже подходила к дому, когда прямо над нею взвилась в небо и волшебным дождём рассыпалась ракета.
Вера остановилась. Вот они и здесь, и здесь тоже, убийцы! Они заползли в наш город. Какой-то притаившийся убийца исподтишка выстреливает в небо ракету, а другие убийцы в самолётах, нагруженных тоннами взрывчатого груза, мчатся на сигнал и несут смерть.
Откуда он стрелял?
Она стояла в темноте, боясь дышать. Откуда он стрелял, этот убийца?
Она не задумывалась над тем, что она будет делать, что она сможет сделать, — ей просто нужно было знать: откуда он стрелял?
Впервые за две недели она ясно и ярко воспринимала всё, что происходило вне её. Каждую тень подмечали её внимательные глаза, каждый звук улавливал её обострённый слух. И когда гул самолёта приблизился в грохоте нащупывающих его пушек, она охватила напряжённым взглядом улицу и тёмные дома — не выстрелит ли он снова, чтобы указать самолёту цель?
И он выстрелил.
Ракета взвилась и вспыхнула, путь её в темноте был не виден, но все нервы Веры были так напряжены, что по еле уловимому звуку она вскинула глаза на фасад своего дома и не столько увидела, сколько почувствовала, что во втором окне четвёртого этажа захлопнулась форточка.
Она ещё несколько минут смотрела на это окно. Тёмное, молчаливое окно. Зачем сейчас, во время воздушной тревоги, открывать форточку? Кому придёт в голову проветривать комнату, когда воздух сотрясается от гула и грохота?.. Но может быть — ей показалось?. Нет! Форточку захлопнули вон там — во втором окне четвёртого этажа.
В домовой конторе, где теперь, помещался штаб ПВО, дежурила Зинаида Львовна, жена профессора, смазливая, нарядная и крикливая. Вера всегда избегала её с инстинктивным недоброжелательством сдержанного, думающего человека ко всему внешнему, шумному, показному. Зинаида Львовна наименее подходила для того, что собиралась делать Вера, но медлить было нельзя, и Вера строго, повелительно вызвала её на улицу.
— Кто живёт вон в той квартире?
— Это рядом с нашей, — испуганно сказала Зинаида Львовна, — а что?