В ожидании Америки
Шрифт:
— Настало особенно счастливое время, — продолжал Джошуа Фриман. — На протяжении всей весны и начала лета все больше и больше таких же, как вы, беженцев прибывает сюда, в Ладисполи, и это просто замечательно! Для тех из вас, кто сегодня у нас впервые, позвольте объяснить, что в Ладисполи теперь так много выходцев из СССР, что мы решили возобновить нашу еженедельную программу кинофильмов. По средам, вечером. Мы надеемся, что эти фильмы не только помогут вам улучшить знания английского языка, но и дадут представление об американской жизни, нашей истории и наших семейных ценностях.
Джошуа Фриман сделал
— Мы хотим познакомить вас с нашими американскими ценностями и традициями, — продолжал он. — Для этого мы предлагаем вашему вниманию занятия по английскому языку, которые будем вести мы сами, я и моя жена, каждый вторник и четверг, днем. И, конечно же, мы приглашаем вас в наш Центр каждую субботу, в десять часов утра, чтобы вместе с нами славить Всевышнего.
Почти не заглядывая в свой лист бумаги, Джошуа Фриман еще некоторое время посвятил рассказу о фильме, который показывали в тот вечер. В заключение, перед самым началом сеанса, он сказал: — После фильма все приглашаются на прием. И еще раз добро пожаловать! Шалом!
Все собравшиеся, в том числе и мы с родителями, принялись аплодировать, когда над экраном поднялся занавес. Затем аплодисменты стихли. Пока выключался свет и черные иероглифы проступали на блещущем экране, я услышал, как люди справа и слева от меня зашептали: «Он сказал „шалом“?» — «Это он сказал „шалом“?» — «Да, это он, он сказал „шалом“. Тише вы».
После просмотра дочери Фримана, девочки-подростки, подавали печенье, такое сладкое, что от него сводило зубы, и мыльный розовый пунш в пластмассовых стаканчиках. Они были больше похожи на отца, но одевались, как мать, несмотря на то что были слишком молоды для такого самопожертвования, особенно здесь, в Италии. В зале для приемов было многолюдно и душновато; мы вскоре вышли на улицу. Под окнами виллы, в середине бульвара, беженцы образовали концентрические круги и страстно обсуждали мероприятие.
— У всех у них еврейские имена — Джошуа, Сара, Ревекка, — выводил трель низкорослый, жилистый мужчина. — И Фриман — это же наверняка Фридман.
— В Америке такие имена не обязательно указывают на еврейское происхождение, — заметила вслух моя мама. — Это библейские имена.
— Может, они и библейские, — пробасил пожилой господинчик патриархальной наружности, архитектор, с которым мы познакомились в автобусе по пути из Рима в Ладисполи. — Но ведь он сказал «шалом»? Это ведь бесспорно еврейское слово.
— Вы абсолютно правы, мой дорогой друг, — отозвался Штейнфельд. На нем была желтая рубашка с шоколадным шейным платком. Сочетание этих цветов делало его лицо еще более безжизненным. — Господин Фриман считает всех евреев своими братьями и, следовательно, единоверцами.
— Но это совершеннейшая чушь и обман, — взорвался мой отец. — И вы, Штейнфельд, готовы так себя запятнать. Вы были отказником. Вы помните, что вас притесняли как еврея?
— Я считаю споры с такими, как вы, полнейшей тратой времени, — ответил Штейнфельд отцу. — По крайней мере меня радует, что ни ваша жена, ни ваш сын, судя по всему, не разделяют вашей слепой преданности своему племени. Ну что ж, мне пора. Buona sera, — сказал Штейнфельд и испарился, прежде чем отец успел ему возразить.
По дороге домой нас не отпускало
— Это хорошая возможность практиковаться в английском — для всех нас, — сказала мама, когда мы вечером сели пить чай на балконе.
— Ноль не может практиковаться, — ответил отец. — Ноли заполняют аудиторию открытыми ртами и кольцами дыма. Но вот вам стоит походить на фильмы.
Мы переглянулись с мамой, но ничего не сказали. Английский моему отцу давался нелегко.
Все это произошло в нашу первую среду в Ладисполи, а через два дня по пути на пляж мы наткнулись на Даниила Врезинского. Он спешил на почту, чтобы позвонить в Америку по «коллекту».
— Американский центр? — Врезинский распалился. — Ха-ха-ха! Чертов рэкет. Для них большинство из нас — легкая добыча. По части религии сама невинность. Жалованье доброго пастора повышается с каждой очередной дюжиной новообращенных аидов. Держитесь от него подальше. Особенно сейчас, когда Фриман получил себе этого Штейнфельда в приспешники. Я на дух не выношу этих оборотней из московской еврейской интеллигенции.
— Это правда? — спросил я Врезинского.
— Что правда?
— Правда, что они только и хотят обращать евреев в христианство?
— Неужели и вы так наивны? Удостоверьтесь сами, если мне не верите, — ответ Врезинского повис в воздухе, а он умчался по своим делам.
Оттенок любопытства отныне добавился к смутному беспокойству, и мы с мамой решили пойти проверить, что за «прославление Всевышнего» состоится в субботу в Американском центре. Мы все еще отказывались верить, что от американцев можно ждать такого очевидного, нарочитого надувательства. Ведь столько замечательных американских семей побывало у нас в Москве за годы «отказа». Среди них были и настоятель англиканского собора из Нью-Йорка, и семья католиков немецкого происхождения из Миннесоты. Нам очень помогали друзья из американского посольства в Москве, среди которых были и христиане, и евреи, и люди религиозные, и неверующие. И никогда мы не чувствовали, что за нашими душами охотятся. Тем летом мы еще не утратили иллюзий в отношении американцев и хотели во всем убедиться сами.
Ряды пластмассовых стульев выстроились в гостиной. К нашему приходу уже собралось около двадцати гостей, а еще десять-пятнадцать просочились на виллу к десяти утра. Джошуа Фриман вышел вперед и обратился к собравшимся. У стены стоял стол, сервированный прохладительными напитками и выпечкой, ждущими своего часа под полиэтиленовой пленкой. В книжном шкафу, как мы скоро выяснили, кроме экземпляров Библии карманного размера в зеленом виниловом переплете — на одной полке по-русски, на другой по-английски — были чудесно иллюстрированные русские переводы книг К. С. Льюиса, изданные в Чикаго.