В ожидании Красной Армии
Шрифт:
Рвотой, уже и не кислой, а горькой, желчь одна, выплеснуло всего ничего. Облегчения не было, напротив, стало хуже, муторнее. Юлиан распрямился, постоял, унимая головокружение.
Сил нет, а идти надо.
Заныли пальцы, отзываясь на давнишние морозы, тогда тоже казалось — не перемочь. Двигаться. Вперед.
Он шел, не замечая, что сбился, потерял путь, и идет назад, навстречу преследователям. Он вообще забыл о них, помнил лишь — идти, но куда, почему — не хотелось и знать. В светлые минуты приходила надежда — уйдет налегке, он же дома, но опять накатывала тошнота, выше и выше, паводок, все мысли исчезали, кроме одной — идти.
На человека он наткнулся внезапно, едва не наступил. Тот лежал ничком, пальцы сжимали жухлую листву, судорожно, цепко. Юлиан ухватил лежавшего за рукав гимнастерки, перевернул. Форма чужая, новая, а лицо — ношеное. Веки дрогнули, поднялись:
— Помираю…
Юлиан побрел дальше; второе тело, недвижное, перешагнул, не останавливаясь. Отраву везли. Пробили емкость пулями, она и растеклась, вот все и умирают. И он вместе со всеми. А тот груз, что он запрятал?
Юлиан сел: ноги не несли. Запрятал — куда? А, вспомнил.
Из кармашка он достал карандашик, затем расстегнул ворот гимнастерки, снял медальон, смертную коробочку, и, поверх написанного, вывел: «Груз —
Буквы выходили дрожащие, большие, едва уместились. Завинтил медальон, повесил на шею и завалился, обессиленный. Теперь можно и полежать. Наши поймут, что и как. Должны.
Дыру я прикрыл картонкой, и все равно, тянуло холодом.
Чай согреет.
У медпункта остановился мотоцикл.
— Примите почту, а то некому, — почтальонша за ночь подбодрилась. Здоровая жизнь.
— Едете?
— Всех страхов не переждать.
— Я пытаюсь. Погодите минутку, я пару телеграмм напишу.
Телеграммы оказались короткими: «Согласен, еду». Дата, подпись. На приглашениях я отыскал адреса. Амстердам и Хайфа. Хотите видеть чемпиона? Увидите. И белку, и свисток.
— Отправьте международным, пожалуйста. И еще в дирекцию совхоза передайте, — я быстренько накатал «по собственному…».
— Передать не трудно, — она спрятала бумагу. — Опять тут работать некому.
— Найдется доктор, — уверил я ее. — Еще как найдется. Не было бы счастья…
— Да, — вздохнула она. — К нам на почту многие простятся из беженцев, на любую должность. Учителя, инженеры….
Она уехала.
Я повесил бинокль на шею и пошел на свой край села поглядеть, не объявилась ли, наконец, пропавшая Красная Армия, черт бы ее побрал.