В памяти и в сердце

Заботин Анатолий Федорович

Время летит неудержимо. С крыльца смотрю на наш чудесный лес, на ореховую рощу, любимую мной поляну. Вспоминаю лесные тропы, прогулки по ним. Сходить бы вот сейчас в этот лес, прогуляться по знакомым тропинкам. Но где там! Разве я могу хоть на минуту отойти от мамы... Вечером я опять на родном крыльце. Смотрю на деревню. Тишина, даже собак не слышно. Уставшие за день колхозницы спят. А бывало, об эту пору на улицах кипело веселье, гармонь порой не утихала до утра. Грустно мне было от всего, что я увидел в тот летний день, о чем вспомнил, о чем подумал...

Рано утром мне надо было уезжать. Мама знала об этом: я ей сказал накануне. Проснулся я около шести часов. «Проспал», — с тревогой подумал. Собирался встать гораздо раньше. Однако мама давно уже не спала, успела истопить печку и напечь мне в дорогу лепешек из белой муки. С невыразимой тоской смотрела, как я завтракаю, как затягиваю поясной ремень и готовлюсь надеть пилотку... Я подошел к ней:

—

Ну что ж, мама, спасибо. Погостил, повидался. Пора ехать!

Ждал, что она заплачет. Нет, не заплакала. Сказала упавшим голосом:

— Раз пора, значит, надо ехать. Обо мне не беспокойся, поезжай.

Она повернулась лицом в красный угол, где на полочке стояли знакомые мне с раннего детства почерневшие от времени иконки и большое медное распятие, неторопливо, истово крестясь, зашептала молитвы. Я терпеливо ждал, не собираясь прерывать ее, убеждать, что это, мол, предрассудки и т. д. В голове, однако, была уже мысль о том, что надо торопиться. Поскорей в Горький, к своей батарее, к солдатам... Вот мама кончила молитву и потянулась к полке с иконами. Взяла распятие, приложилась к нему и меня попросила сделать то же самое. Она знала, что я никогда не был безбожником, в детстве любил ходить в церковь. Особенно в большие праздники: Рождество, Пасху, в Троицын и Духов день. Евангелие, нашу семейную реликвию, я еще в детские годы читал и берег. Но со временем все резко изменилось, я стал учиться в педагогическом училище. В нашей стране к тому времени отношение к религии круто изменилось: церковь нашу, как и другие, закрыли. Кресты с нее сняли, убранство растащили. А священника Василия Константиновича Знаменского посадили в тюрьму. Считалось чуть ли не подвигом поиздеваться над церковью, над верой. А вступиться за церковь, осудить богоборцев никто не решался, это было далеко небезопасным. И я, студент педагогического училища, тоже вынужден был помалкивать. Иначе меня тут же выперли бы из училища. Потом я стал комсомольцем, членом ВКП(б). С партийным билетом в кармане стоял я и сейчас, когда на глазах у меня мама просила Бога оборонить её сына, уберечь его от пуль и осколков, вернуть домой здоровым и невредимым. Сложные чувства боролись в моей душе. Партийная идеология несовместима с церковной. Но в памяти еще живы были те чувства, которые внушили мне в детстве. Пусть осенить себя крестным знамением я все еще не решался, но когда мать поднесла ко мне распятие, я не задумываясь поцеловал его, и мама осталась довольна мной: в столь ответственный час я не ослушался ее.

Обратно в Горький я пошел другой дорогой. Той, которую помнил с детства. Именно в те годы мама не раз мне говорила: «Вот вырастешь ты большой, призовут тебя в армию. А я пойду провожать тебя!» И я представлял себе, что провожать она пойдет как раз этой дорогой. Других тогда я еще не знал. Пыльная, с небольшим подъемом, она пролегла полем, где когда-то, еще до колхозов, были у наших мужиков полосы. И я по этой дороге ходил к отцу, приносил ему обед. На работу он уезжал рано. Мать приготовит ему еду, а я отнесу. И так случалось часто. И вот эта дорога, по которой я ходил в детстве босиком, снова ведет меня.

Иду я вместе с мамой. Иду и вспоминаю: «Призовут тебя в армию. А я пойду тебя провожать». Спросил у матери, помнит ли она эти слова. Оказалось, нет, забыла. Помолчав, сказала:

— По этой же дороге, сынок, тебе и вернуться домой!

Рад, что пожелание ее сбылось. В апреле 1945 года, направляясь с передовой в Ленинград учиться в Высшем танковом училище, я решил заехать домой. Война, по сути дела, уже закончилась. Для меня во всяком случае. И домой я шел вот по этой самой дороге. Но я слишком далеко забежал вперед.

* * *

Вдвоем с мамой мы прошли все наше поле. Миновали одинокий, как маяк в море, ясень, который все у нас в деревне называли Кустиком. От него дорога круто повернула вправо. На меже нашего поля и симбилейского мы остановились. Я попрощался с мамой и торопливо пошел тропой, спускавшейся в низину. Шел и оглядывался. Оглянусь, а мама стоит, смотрит в мою сторону. Грустно мне сделалось, жалко мать. Подумалось вдруг: «Не последняя ли это была встреча? Нет! Нет! — постарался я отогнать эту мысль. — Вернусь. Обязательно вернусь!»

Иду быстро. Мысли, опережая меня, умчались в Горький. Что там в батарее? А вдруг уехали без меня? А может, кто-то сбежал, дезертировал? Нет! Такого не может быть. Судьбе не за что меня наказывать. Однако, как бы ни надеялся я на милосердие судьбы, а к своим солдатам на погрузочную площадку все же спешил.

Мне опять повезло с попутным транспортом, и я довольно скоро очутился в Горьком. Еду в трамвае, подъезжаю к посадочной площадке, и вдруг слышу короткие свистки паровоза, грохот и лязг буферов. У меня оборвалось сердце. «Отъезжают... Не успел!» Выпрыгнув на остановке из трамвая, вижу пятящийся состав. Он подходит к площадке, где расположился наш самоходный полк. Слава тебе, Господи! От сердца отлегло.

Но надо еще найти Колю Хвостишкова, узнать, как они тут жили эти сутки без меня. Не сбежал ли кто? Не придется ли кого разыскивать? Коля Хвостишков успокоил меня: «Все в порядке, комбат. Солдаты все на месте. А вы, как я смотрю, везучий человек, подоспели минута в минут. Сейчас грузимся».

Погрузка длилась не более часа. Наконец все наши самоходки на платформах, паровоз дает длинный пронзительный свисток и, прогремев буферами, трогается с места. До свидания, родной и гостеприимный Горький! Уезжаю опять на фронт.

* * *

Все четыре наши батареи, то есть 20 самоходок с экипажами, прибыли на станцию Хомяково. Спешно выгружаемся и ждем дальнейших указаний. Пока же известно лишь то, что прибыли мы в качестве пополнения 875-го полка.

«875-й самоходный полк, — стал я вспоминать. — Где-то и что-то о нем я уже слышал». И вспомнил: 875-й самоходный полк — участник освобождения Крыма! В приказе верховного главнокомандующего он назван в числе отличившихся. Я был очень доволен, что попал в такой прославленный полк, и вместе с другими стал ждать его представителя. Ждать пришлось недолго. Не успели мы оглядеться, как он подкатил к нам на транспортной машине. Это был майор по фамилии Поляков, энергичный, с чисто выбритым липом. Он исполнил обязанности командира полка. На груди поблескивал орден Красной Звезды. Майор подтвердил, что мы действительно пополняем 875-й самоходный полк, который сейчас находится в урочище в трех-четырех километрах от станции. Отдыхает и пополняется после кровопролитных боев в Крыму. В этих боях полк понес большие потери: в живых не осталось ни одного командира батареи, погиб и командир полка. На отдых прибыли всего лишь несколько неполных экипажей машин, штаб, сохраненное знамя. Из старших офицеров уцелел только он, майор Поляков. Старше его по званию в полку нет никого. Потрепанный в Крыму полк сейчас держится только на нем. И вот на его плечи тяжким грузом ложатся наши 20 боевых машин, а вместе с ними — более сотни офицерского, сержантского и рядового состава. Всех надо определить и распределить, новичками пополнить батареи, потрепанные в Крыму...

Закончив речь, майор передал мне небольшой список оставшихся в живых офицеров и солдат. Я выстроил их. Вот они, герои, опаленные огнем боев в Крыму. Все молодые, рослые. Командир машины лейтенант Михаил Прокофьев — курчавый, черноглазый парень. Ему нет еще и 20, а на груди уже боевой орден Отечественной войны II степени. Рядом с ним — члены его экипажа: наводчик старший сержант Немтенков. Этому уже далеко за 20. Серьезный, неулыба. На его груди медаль «За отвагу». И третий член экипажа. Он стоял как-то в сторонке, не лез на глаза. Это был старший сержант Емец Иван Иванович, механик-водитель. На его груди орден Красной Звезды. Для полноты экипажа не хватало еще одного человека, заряжающего. Его я должен был подобрать из числа вновь прибывших. У второй самоходки экипаж полный. Состоит он из тех, кто сражался в Крыму, у Сапун-горы. Командир машины лейтенант Василий Яковлев, механик-водитель — старший сержант Иван Демешкин, наводчик — Василий Луценко. Небольшого роста, с медалью «За отвагу» на груди, Луценко с первых дней пришелся мне по душе. Никогда не унывающий, послушный, исполнительный. Хуже обстояло дело с экипажем третьей самоходки. Из Крыма в Хомяково прибыл только один командир машины лейтенант Георгий Данциг (в батарее все его звали Жора). Еврей, шутник и балагур, он умел поднять настроение всем, кто с ним общался. Для укомплектования экипажа его самоходки нужно было подобрать трех человек. Жора нисколько не сокрушался, что самоходку его будут теперь обслуживать еще не нюхавшие пороха люди. Механиком-водителем стал у него Валентин Избраев. Высокий, физически развитой, выносливый. Наводчиком я предложил ему Колю Гилева. Это был скромный, стеснительный парень. На его лице всегда был легкий румянец. У двух последних машин, четвертой и пятой, от экипажей осталось по одному, по два человека. Даже командиров не было. Они полегли там, у Сапун-горы: один сгорел в самоходке, другой умер от тяжелого ранения. Эти два экипажа мне пришлось укомплектовывать самому. Сделать это было легко: из пяти офицеров, которых я привез из Горького, для своей батареи мне требовалось взять двух. И я взял Колю Хвостишкова и В. Мухина. Я разрешил им самим укомплектовать экипажи своих самоходок. Они это быстро сделали. Взяли с собой тех, с кем подружились еще в Горьком. Некоторые из тех, с кем я приехал в Хомяково, оказались лишними. Среди них три офицера. Всех их отправляли в другую часть, а им не хотелось. Жаль было расставаться с друзьями и товарищами, с которыми вместе жили целый месяц, фотографировались, надеялись, что воевать будем вместе... Особенно сокрушался лейтенант Зельцер, еврей. Он до сих пор стоит перед моими глазами. Молоденький, хрупкий. Ему вряд ли исполнилось 20. Со мной был всегда почтителен, вежлив, со всеми корректен. Если бы для моей батареи нужны были не два, а три офицера, я его непременно бы оставил. Но мне хватило двух.