В памяти навечно…
Шрифт:
– То-есть ни одной не пропустит, и ночевал у них в остроге…
– Как же они выходили после замуж?
– Да ведь за невольный грех и бог не взыскивает, барин…
Одно слово: обязательное было время.
Мы целую дорогу проговорили на эту тему,– ямщик попался словоохотливый и рассказывал про свое житье-бытье. Лицо у него было худое, с большими темными глазами и острым носом. В общем вся фигура самая обыкновенная, без всяких особенных примет.
– Кроме русских и другие были на каторге?
– Всякие были: немцы, черкесы, поляки, турки… Ничего, хороший народ. Турок один на русской был женат и черкесы тоже. Они сами-то уж все перемерли, а дети
– А ты помнишь, как наказывали каторжных?
– Как не помнить… Палач Митрий Иваныч из Тюмени каждую субботу наезжал. Двенадцати вершков росту, рожа у него страшная и постоянно пьяный ходил. Он из хохлов сам-то. Ну, ежели ему посылки не сделает арестант, он его и отполирует. Так с плетью и ходил по всему заводу… Ну, а что касаемое палок, так это опять от солдат происходило.
В Успенском заводе сохраняется до сих пор целый цикл каторжных песен, но собрать мне их не удалось.
Д.Н. Мамин-Сибиряк
1888 год
Последние клейма
Путевые заметки
1.
Яркий солнечный день. Короткое сибирское лето точно выбивалось из сил, чтобы прогреть хорошенько холодную сибирскую землю. Именно чувствовалось какое-то напряженное усилие со стороны солнца, та деланная ласковость, с которою целуют нелюбимых детей. А в ответ на эти обидные ласки так хорошо зеленела густая сочная трава, так мило прятались в ее живом шелку скромные сибирские цветочки, так солидно шептал дремучий сибирский лес какую-то бесконечную сказку. Да, и солнце, и зелень, и застоявшийся аромат громадного бора,– недоставало только птичьего гама. Сибирский лес молчалив, точно он затаил в себе какую-то свою скорбную думу, которую раздумывают про себя, а не выносят в люди. Мне лично нравится эта молитвенная тишина кондового сибирского леса, хотя подчас от нее делается жутко на душе, точно сам виноват в чем-то, и виноват по-хорошему, с тем назревающим покаянным настроением, которое так понятно русскому человеку.
– Эй вы, залетные! – покрикивает сибирский ямщик, который сидит на облучке "этаким чертом". Мне кажется, в его голосе звучит какая-то смутная ласковость, вызванная хорошим летним днем. Со своей стороны, я инстинктивно стараюсь попасть в тон этому настроению и завожу один из тех бесконечных разговоров, которые ведутся только дорогой.
– Ты из Успенского завода, ямщик?
– Так точно.
– У тебя там дом есть, то есть свой дом?
– А то как же? – удивляется ямщик несообразному вопросу. – И дом, и обзаведенье..
Это говорится таким тоном, точно все люди должны иметь собственные дома и свое обзаведенье.
– Так есть дом и обзаведенье? Что же, хорошо.
– Какой же я буду мужик, барин, ежели, напримерно, ни кола ни двора? Которые правильные мужики, так те никак не могут, чтобы, значит, ни на дворе, ни на улице..
– Так-то оно так, да ведь у вас на заводе того.. гм..
Ямщик оборачивает ко мне свое лицо, улыбается и одним словом разрешает застрявшую фразу:
– Варнаки мы, барин.. Это точно. Уж такое место.. да. Каторга, значит, была. Оставили ее, каторгу-то, когда,
Все это говорилось таким добродушным тоном, что делалось жутко. Я только теперь рассмотрел своего ямщика. Это был еще крепкий старик с удивительно добрым лицом. На мой пристальный взгляд он снял шапку, откинул на виске волосы и проговорил:
– Из клейменых, барин..
На виске были вытравлены каким-то черным составом буквы С и П, что в переводе с каторжного языка значило: ссыльнопоселенец.
– С тавром хожу, чтобы не потерялся..
– Ты, значит, тоже на каторге был?
– Коренной варнак. Уж нас немного осталось, настоящих-то, а то все молодь пошла. Значит варначата..
– Из какой губернии?
– Мы рязанские были.
Старик совсем повернулся ко мне и заговорил как-то скороговоркой, точно боялся забыть что-то:
– Значит, мы княжеские были. Именье-то было огромное, а княжиха, значит, старуха была, ох какая лютая. Сыновья у ней в Питере служили, офицеры, а она управлялась в усадьбе. Здоровущая была старуха и с палкой ходила. Как саданет палкой, так держись. Лютая была. Ну, из-за нее и я в каторгу ушел. Только и сама она недолго покрасовалась. Повар у ней был, ну так она каждое утро его полировала первого. Терпел он, терпел, ну, раз вот этак утром-то как ударит ее ножом прямо в брюхо. Так нож и остался там. К вечеру померла. Ох, лютая была!. Повара-то засудили тут же.. Четыре тыщи палок прошел. Могутный был человек, а не стерпел – на четвертой тыще кончился.
Старик сделал паузу, тряхнул головой и опять любовно и весело прикрикнул на лошадей:
– Да эх вы, залетные!..
Лошади дружно рванулись и полетели вперед, чуя близость жилья. Лес поредел, точно он расступался сознательно, давая дорогу. Показались покосы, росчисти, просто поляны и лужайки. Мелькнула прятавшаяся в зелени полоска воды, прогремел под колесами деревянный мостик, шарахнулась в сторону стреноженная лошадь, побиравшаяся около дороги, а там впереди уже сквозь редевшую сетку деревьев смутно обрисовался силуэт высокой колокольни. Через несколько минут раскрылась вся картина каторжного пепелища в отставке. Как-то странно было увидеть это солнце, всевидящим оком радостно сиявшее над местом недавнего позора, каторжных воплей и кровавого возмездия. Ведь оно и тогда так же сияло, как сейчас, оставаясь немым свидетелем каторжных ужасов.
Что-то вроде предместья, грязная улица, целые ряды горбившихся крыш, точно чешуя гигантского пресмыкающегося, вдали до краев налитый заводской пруд, у плотины новое громадное здание строившейся первой в Сибири писче-бумажной фабрики, выходившей главным фасадом на заводскую площадь с какими-то развалинами.
– Вот тут была каторжная пьяная фабрика, объяснил мой возница, указывая на эти развалины.
Да, не винокуренный завод, а именно пьяная фабрика.
2.
Цель моей поездки в Успенский завод (Тобольской губернии) была довольно не определенная – посмотреть первую писче-бумажную фабрику, погостить у знакомого человека, заняться немножко археологией и т.д. Мой знакомый, инженер Аполлон Иваныч, строил фабрику и обещал показать все достопримечательности бывшей каторги. Кстати, он занимал квартиру в помещении бывшей каторжной конторы, имевшей самый мирный вид запущенной помещичьей усадьбы. Через полчаса мы пили чай в комнате, где производились когда-то дознания, следовательские допросы и всяческий иной сыск.