В Париже
Шрифт:
Буров давно уже чувствовал, что какая-то ниточка привязывает его опустевшее, полумертвое сознание... Что это? Трусость? Мысленно он двадцать раз уже умер... Оторвался от племени, от земли, от страны, от прошлого и будущего... Обезьяны - и те чахнут в зоологических садах в тоске по родным джунглям... Логически - смерть... Так вот - нет же... Стучат
– Нельзя... Не могу!..
– крикнул Буров, и свой голос показался ему хриплым воем. Он изнемог...
Но было уже ясно, что этот вечер миновал благополучно. Стараясь не глядеть на окно, он задернул шторы и долго ходил из угла в угол. "Да, это так", - вдруг сказал он и взял шляпу и трость... Он, будто въяве, снова увидел винтовую дубовую лестницу и медленно уходящую вниз пронзительно жалкую фигурку Людмилы Ивановны, - одинокую спину, пыльный муаровый бант.
Бурова метнуло к двери... "Вот она - ниточка", - думал он, шагая по тротуару, как выпущенный из сумасшедшего дома... Теперь он был уверен, что жалость к Людмиле Ивановне и есть та невидимая ниточка, которая оттягивает его от черного окна... Отель, где она жила, был неподалеку. Держась за сердце, Буров взобрался на пятый этаж. Дверь Людмилы Ивановны была в конце коридора, пыльно освещенного газовым рожком - дрожащей бабочкой газа.
Буров легонько стукнул. Ответа не было. Внизу под щелью двери - свет. Постучал сильнее... Обручем стиснуло голову, шарил и не мог схватить фарфоровую ручку двери... "Значит - висит... Налево от умывальника... там был гвоздь..." Обрывалась последняя ниточка... Буров вскочил в комнату...
В маленькой комнате, с камином и непомерной деревянной кроватью, с опущенным ситцевым занавесом на французском окне, в углу в кресле спала Людмила Ивановна. Ноги ее были поджаты, ресницы мокрые, ротик припухший, стиснутый бессЕльно
Буров застонал, глядя на спящую. Опустился у ног ее, положил голову ей на колени. С тяжелым вздохом Людмила Ивановна проснулась, испугалась, но не вскочила. Потом все поняла.
– Дорогая моя, - шепотом проговорил Буров, - я пришел...
И он начал рассказывать ей о ненависти ко всему живому, о том, как он жил точно очерченный магическим кругом и, задыхаясь в нем, готовился к смерти... О том, как он боится умереть и не может жить...
– Поймите, - говорил он, стискивая руки до хруста, - поймите - даже у папуаса есть свой дом и свое солнце над крышей, а мы хуже, чем бездомные кошки.
Людмила Ивановна слушала и не слушала его. Худенькое личико ее, прояснившееся вначале, опять померкло. Он замолк и все еще сидел у ее ног на истертом коврике. Тогда принялась рассказывать она про себя, и это был только жалобный писк заброшенного, никому не нужного существа.
Ее слова также доходили и не доходили до сердца Бурова. Оба они до краев были полны - каждый своей горечью. Потом Буров зажег газ, - и точно он был Людмиле Ивановне муж или брат и жил с ней давным-давно, - хозяйственно вскипятил чай, отыскал кусочек сыру, приготовил два бутерброда. Пили чай молча, усталые, но на этот вечер успокоенные. Потом Буров, сгребая пальцем крошки, сказал:
– Расставаться нам с вами, видимо, нельзя. Правда?
Людмила Ивановна сейчас же отвернулась, села в кресло, оттуда ответила:
– Я согласна.
– И заплакала...
На следующее утро они вместе пошли в контору и не видели по дороге ни города, ни людей. Буров держал Людмилу Ивановну под руку. Оба глядели под ноги. В конторе Буров официально заявил Вячеславу Иосифовичу:
– Завтра Людмила Ивановна и я несколько опоздаем на службу.
1921