В паутине сладкой лжи
Шрифт:
— Потому что я люблю ее.
Не знаю, впервые ли она слышала подобное признание. Ну, в смысле, от меня ни разу, но вот от Гринберга… В комнате воцарилась тишина, мы бы даже расслышали торопливый ход секундной стрелки, виси на этой стене не выхолощенная картина а самые обычные часы.
— Почему ты не сказал мне?
— Я говорил, Андрей. Много раз говорил, но что это меняло? Лера выбрала тебя, все бабы только и делают, что выбирают тебя, если ты не заметил. Я постоянно упрашивал тебя расстаться с ней, ведь все эти романчики, это никогда не было чем-то серьезным. Я сам
— Все это очень круто, но было бы приятно узнать, до того как я застал вас вместе. Давно?
Он молча опустил глаза вниз.
— Понятно, — протянул я. Вероятно слишком давно, чтобы даже такой как Гринберг озвучил это вслух. — Тогда будь счастлив и надеюсь, ты больше не появишься в моей жизни. Я был бы рад заплатить тебе за это, но не могу. С некоторых пор вынужден экономить. А так да, вы отлично трахались без моего благословения, представляю, как у вас попрет теперь, когда я все узнал и одобрил. Не сломай кровать, она у тебя очень дорогая.
Обратно я спускался по лестнице, и не смотря на семнадцатый этаж, идти вниз было куда легче, чем подниматься вверх на лифте. За пустотой душу наполняло что-то очень похожее на облегчение.
А дальше все завертелось быстрее, чем та самая карусель в парке. Я вернулся домой. В голове не было прежней решительность, кровь в венах остыла и стала гуще и теперь больше походила на ртуть, но я до сих пор хотел наказать Виктора и вернуть свое.
Пускай без помощи друга, пускай с печатью предательства любимой. Пускай… У Вити есть адвокат? Прекрасно, я найму сотню. Дойду до конца, даже если придется потратить на это все силы и деньги. Сумма заботила меня меньше всего. Продам квартиру в Лондоне и часть украшений Кристины, она заложит последний булыжник, когда узнает, что за мерзавец ее муж.
Там, стоя перед беседкой, которую строил лично отец, я все еще хотел бороться. Мне все еще казалось, что это имеет смысл, что у меня есть тыл. И там же я понял, до чего был не прав.
С самого начала неприятно удивило количество машин, припаркованных во дворе и вдоль подъездной дороги. Уже из холла доносилось женский смех, такой неуместный, такой скребущий.
— Андрюш, — глаза сестры блестели, — ты почему так рано?
— Что отмечаете?
— У Снежи помолвка, ее этот…Густав наконец решился, представляешь?
Едва отыскал глазами ту самую Снежану, среди одинаковых блондинок это оказалось не просто, и кивнул головой.
— Очень рад за Густава. Кристин, нам надо поговорить.
Она надула губы и тоже обернулась в сторону подруг:
— А можно попозже?
— Представь себе, нет.
— Андрюш, ты бываешь таким занудой. Ладно, скажу девочкам, что вернусь через пятнадцать минут, хорошо?
Первая мысль, пока я поднимался в кабинет отца: хорошо больше не будет. Вторая, болезненная как пуля в висок, нам не хватит и часа, чтобы все обсудить. Впереди ждал долги изнурительный разговор.
Я рассказал ей почти правду. Все о работе и не слове о Тине, понимая, что если начну с самого начала, потрачу
Сестра слушала молча и не перебивала, а в конце перестала моргать и зависла, будто соломенная кукла. Я не торопил, давал ей время прийти в себя. Мне нужна была поддержка, а не мнение. Забота, а не помощь. Как бы мне помог очередной поход к астрологу или приступ мигрени? То-то же…
Она молчала долго. Даже когда я окрикнул ее по имени. Даже когда налил и протянул стакан воды. Даже когда обогнул стол, присел на корточки и сгреб ее ладони — холодные, обездвиженные — в свои сухие руки.
Только тогда Кристина вздрогнула, а в пустом взгляде промелькнуло что-то похожее на жизнь.
— Ты напутал, должно быть, — осторожно произнесла сестра. Негромко, но уверенно.
— Я… что сделал?
— Напутал, Андрюш. Не так услышал, недопонял. Накрутил себя, как ты обычно делаешь.
Мы долго спорили. Так громко, что пару раз в кабинет заглядывала помощница по дому, чтобы узнать, все ли в порядке. После этого переходили на шепот, чтобы через секунду снова сорваться на крик. Крис всегда была упертой, ее фирменная твердолобость принесла родителям немало бед, сейчас же этот гранит легко расшибал любые мои доводы.
Не мог, не хотел, не понимал, и вообще все вышло случайно.
Я откинулся на спинку кресла и сцепил руки в замок. Сестре нужно время, чтобы понять меня, а мне терпение, чтобы не торопить ее. Я молчал, внимательно рассматривал стены в кабинете, выкрашенные по выбору отца в холодный синий. В дизайнерской раскладке этот оттенок назывался Берлинской лазурью, я же не видел в темном, почти черном цвете стенах ни одного намека на жизнерадостную Германию. Здесь было некомфортно, но и менять что-то под свой вкус не стал.
На столе лежали документы, как при жизни отца. На полках книги. Те, что читал отец. Моего здесь ничего не было. И даже решения я старался принять другие, те, за которые мне не пришлось бы краснеть перед строгим родителем. Потому что он умер, но так и не ушел от нас.
Блуждая взглядом по знакомым из детства вещам, остановился на сестре и только тогда увидел, как дрожат ее губы.
— Кристин, — я тотчас сорвался с кресла, — Кристюш, все хорошо?
— Все отлично, Андрей, — она всхлипнула, — знаешь, я сегодня утром проснулась и подумала, какой хороший будет день. И он и правда хороший. Ты приехал домой пораньше, мама веселая, ты видел, какая она веселая? А мы с Витенькой ждем малыша. Очень радуемся этому, а тут ты со своими глупостями, ну хватит же. Замолчи!
— Малыша… — Я до боли потер глаза, — Кристин, ты беременна?
— Нет, просто сытно поела, — послышался неестественный смех. Он оборвался так же быстро, как и возник: — Девочки уже в курсе, мама сходит с ума от радости, Витя даже плакал. Представляешь?
— А я?
— А ты чурбан бесчувственный. Ну же, — она протянула ко мне руки и крепко обняла. Я не мешал, просто не мог, замер соляным столбом и стоял не шевелясь: — Не дури, все останется как прежде, чтобы ты себе ни придумал. Будете работать и дружить, Витя хороший мальчик и не мог тебя обидеть.