В паутине
Шрифт:
Петр выразительно посмотрел на собеседника, а тот продолжал:
— Хотя, таких казней, какие были в древности, сейчас нет. У нас просто стало: и подушечку тебе подложат, и зад почешут, если попросишь. Потом чик — без пыли, без шума. Даже моргнуть не успеешь. Смертельный ритуал теряет свой шарм, не успеваешь получить от процесса удовольствие….
— Нет, ты точно сумасшедший, — покачал головой Вадик.
— В одном из своих видений я был палачом. Мне даже довелось лишить жизни одного знаменитого преступника, но имя не скажу, и не спрашивайте, — гордо заявил
— Верно, — неохотно согласился Петр, принимаясь за вафлю, — И говорю я тебе: возлюби ближнего своего, как самого себя! Если не обратимся мы назад и не будем как стадо, мы не войдем в Царствие Небесное! Но кто мы, если не стадо? Внемлете: нас пасут, мы нужны им для шерсти и мяса. И я говорю — хватит! Нам нужно осознать свое предназначение! Я — новый пророк нового мира! Старый мир пора выбрасывать на помойку! Мы — только начало! Скоро нас станет больше! Имеющий уши да услышит. Я — суть любовь и искупление.
— Я бы полюбил тебя братец, да изо рта у тебя дурно пахнет. И грязный ты, как свинья.
— Оскорбление достоинства, — поднял голову толстяк. — Моральный ущерб, — подмигнул он Петру, — Плевое дело. Есть свидетели. Мы выиграем, даю вам слово. Осталось документы оформить. Ну?
— Иди ты, — махнул на него Петр, — Овца заблудшая.
— Овец, — поправил рохлик.
Толстяк обиженно выпятил нижнюю губу и сгорбился.
— Неважно, — примирительно сказал Петр, — Сей раб Божий свят в своей невежественности. Святая простота, говорят про таких. Его надо просветить; я уже работаю над этим. Верно, брат мой?
Толстяк получил новый толчок и заскулил что-то невразумительное, распустив слюни. Пауку стало противно на него смотреть, и вот тут-то они встретились глазами с Петром. Мужичок расплылся в радостной улыбке:
— Вот тот, кто предаст меня! Здравствуй, брат! Какими ветрами тебя занесло в нашу тихую гавань?
— Сложно объяснить, — неохотно говорит Паук, — Я дезориентирован.
Петр сдвинул брови, помолчал и ответил:
— Откуда ты, брат?
Паук ответил, что из такого-то города, такого-то числа-года рождения. Мужики переглянулись, рохлик прыснул в ладонь.
— Я не спрашиваю тебя, кто ты, — вкрадчиво произнес Петр, — я спрашиваю, каков был твой путь сюда. Ведь путей множество и два человека, выходящие из одного пункта в другой, изначально пойдут по разным дорогам. Что ты делал? Поняв твой путь, можно судить о тебе, как о человеке.
Паук замер. Мужчины непрерывно смотрели на него. Постаравшись выдохнуть как можно бесшумнее, он сказал:
— Я пока не готов ответить на этот вопрос.
— Во дает, — сказал рохлик.
— Если ты здесь, значит ты уже готов.
— Я тебя первый раз в жизни вижу и выкладывать свою подноготную не собираюсь.
— А я тебя уже пятый — в разных жизнях, — Петр с треском ломал зубчики у вилки.
Образовалась пауза. Столовая пустела. Народ потянулся к выходу, мимо их столика проходили пациенты с опустевшими подносами.
— Вдруг ты тот, кто нам нужен, — мечтательно сказал Петр, — Я вот сантехником
Петр состроил смешную гримасу. Но глаза этого человека заставили Паука прищучить улыбку. Паук испытал неприятное ощущение, словно его просматривали насквозь. И рохлик, и Вадик, и суровый Василий, даже толстяк вдруг показались ему совсем не теми, какие они есть. Глаза их выдавали с головой. Похоже, перед ним разыгрывали спектакль, но, судя по всему, труппа устала кривляться.
Паук разлепил ссохшиеся губы и почти прошептал:
— Я продавал мыло.
Слова эти произвели мгновенный эффект — напряжение разрядилось, и на него смотрели уже дружески. Вливание в коллектив, называется, потом объяснит ему Вадик. А раньше я с ними не общался? — спросил Паук, на что получит ответ: с ними общался другой человек. Мы все время от времени меняемся.
Оставшиеся больные усиленно гремели приборами.
— Я пишу роман, — серьезно сказал рохлик, — вот уже двенадцать лет, и буду писать его до тех пор, пока не умру. Роман длиною в жизнь, а? — захихикал он.
— О чем? — спросил Паук.
— Ага, в этом вся суть! — рохлик даже вскочил с табуретки, — Этот роман очень сложен по содержанию. Он большой и многомерный. Я посвятил ему свои лучшие годы. Раньше занимался всякой мелкой ерундой — ну, знаешь, статейки, рассказики, повести для имбицилов, эротические ноктюрны. Потом я понял ничтожность этого копошения и решил создать нечто иное. Вернее, что-то сказало мне: ты должен это сделать, это — смысл твоей жизни. Целый год я не делал ничего, еще пять лет я готовился. Признаться, я не работал, потому что работа мешала мне сосредоточиться. Меня даже жена из дому выгнала на этой почве.
— А роман…. Он больше, чем "Война и мир"?
— О! Гораздо больше! Сначала читать его просто, — аж захлебывался от возбуждения рохлик, — но с каждой новой главой возникает желание отбросить книгу и заняться чем-нибудь получше. Однако тот, кто продолжит чтение….
— Станет блаженным! — заорал Петр, — Не слушай его, он тебе наплетет басен с три короба. И в карты с ним ни за что не играй — он жульничает.
— Это кто жулит? Это я? На себя посмотри, обмылок! — запищал рохлик.
— Брат, слушай. Не обращай внимания на некоторые неуравновешенные личности. Здесь ты среди нормальных людей, а там за оградой настоящие психи живут. Зуб даю на отсечение, — и Петр закивал.
— Поэтому у него пасть щербатая, — желчно отозвался рохлик.
Петр потянулся через стол и треснул рохлика ложкой по лбу.
— Разве плохо, когда любишь свою работу? — подал голос толстяк, пока те двое выясняли отношения, перебрасываясь остатками еды, — По будним — с девяти до пяти, в субботу — с десяти до двух, воскресенье — выходной. Ну разве плохо? Нет, я долго терпел, и буду жаловаться в Верховный суд. Это НЕ-КОН-СТИ-ТУ-ЦИ-ОННО.
— Зачем тебе такой большой срок для написания книги? — спрашивает Паук, когда перебранка между Петром и рохликом стихает.