В перерывах суеты
Шрифт:
Исполнительница подходит к ящику и опускает письмо.
Гаснет свет. Звучит песня про дружбу народов.
На сцене пожилая женщина, провинциалка лет семидесяти, по виду учительница.
Уважаемый товарищ Президент!
Извините, что обращаюсь к Вам «товарищ». Мне так привычнее, я старый человек и берегу свою психику. Хватит с меня того, что цены все считать надо в долларах и евро, которых я в глаза никогда не видела, чтобы еще на «господ» и «сударей» переходить.
Но не об этом мой разговор к Вам. Сразу признаюсь, что совсем не все изменения, которые я наблюдаю в последние годы, мне не по душе. Ни в молодости, ни в зрелые годы я и помыслить не могла, что рискну написать лидеру страны письмо, в котором скажу, что думаю, и не буду бояться за последствия. Другой вопрос, а что толку? И сразу ответ — все равно, приятно.
Впрочем, я свое отбоялась. Когда немцы, с которыми мы теперь так дружим, подходили к нашему местечку в Белоруссии, мы успели эвакуироваться. Многие не успели. Тогда мне повезло в первый раз. Потом наш эшелон под Смоленском разбомбили. Эшелон во время налета стоял, бомба попала за два вагона впереди нас, но так как он-то таки стоял, то мне повезло во второй раз — мы не пострадали, ни мама, ни брат, ни даже отец. Нас пересадили в другой эшелон. Мы в поле провели три дня. Так не было ни дождя, ни налетов, пока новый поезд ждали. Разве не повезло? Повезло. А через два дня, на каком-то полустанке, уже не помню каком, отец пошел за кипятком. Так передали, что вот налет будет, и поезд поехал. Отец не знал, в очереди к титану стоял. Он остался.
Сколько людей по дороге померло, рассказывать не буду. Вы в советской школе учились, это вам хорошо преподавали, не то что сейчас. Но об этом позже.
Привезли нас под Куйбышев (это сейчас он Самара, а вообще, конечно, Куйбышев). В чистом поле разгрузили. На первое время старые армейские палатки дали. А так говорят, вот лес вокруг — стройтесь. Мой отец всю жизнь, как и дед, и прадед, печником был. Сами понимаете, в такое время, в такой ситуации — профессия что надо. Опять повезло. Голодать не пришлось — соседи за печки кормили.
Я в колхозе на поле работала. Мы все в колхоз записались. Правда, нас и не спрашивали. Молодая девчонка была, двенадцать лет, но трудодней имела, как взрослые. Меня в комсомол приняли в тринадцать, на год раньше, чем полагалось. Бригадиром сделали. Командовала я сорокалетними женщинами. Но я грамотная была, считала хорошо, потому и проблем не было. А когда война кончилась, колхоз меня учиться отправил. Причем не в Куйбышев, а прямо в Москву. В педагогический, я считала хорошо.
На третьем курсе вышла замуж за студента МАИ, он на инженера учился.
Вы уж простите, что так подробно пишу. Иначе не поймете ни просьбу мою, ни причину, по которой прошу.
Коротко говоря, вернулись мы с ним обратно потом в Куйбышев. То есть я вернулась, а он попросил распределения на Куйбышевский авиастроительный завод.
Работать я в городе не осталась. Жили-то мы в городе, в заводском общежитии, но в городскую школу я не пошла. Помнила, что в деревне мои сверстницы, и те, кто старше, ни читать, ни писать толком не умели. А когда мы в эвакуацию приехали, нас как родных встретили, и обогрели, и приютили. Муж против был, но я пошла в обком партии и попросила перераспределить меня в ту деревню, рядом с которой нас в поле высадили. Долг свой перед этими людьми чувствовала. Мы тогда все идейные были. Особенно после победы над фашистами.
Каждый день на автобусе двадцать километров туда, вечером обратно. Потом электричку пустили. Легче стало. Иногда оставалась ночевать, это когда уже беременная была. В колхозном клубе мне закуток сделали. Так я шутила потом, что с Лениным не одну ночь проспала. Его бюст аккурат в моем закуточке стоял.
Так я отвлеклась. Жили мы, как все, тяжело, но с настроением. Я преподавала математику, а когда не было учителя по литературе, так и этот предмет. А не было часто. Кого из молодежи распределяли после института, они три года отработают и уедут в город. Мне не трудно было. Курс не менялся лет двадцать. А вот с Перестройкой все стало сложнее. Те книги, что мы осуждали, теперь детям преподавать начали. Как я им объяснить могу, когда сама ничего не понимаю? И математику сократили. Зачем? Ведь инженеров надо со школьной скамьи растить. Языком-то болтать всякий может, а вот чертеж сделать, станок наладить, я не говорю уже Гагарина в Космос отправить — это сложнее. Я что-то давно не слышала, что у нас в России новый самолет изобрели. Раньше-то и «Ту», и «Анны», и «Илы», и «Русланы»... Но я опять, извините, отвлеклась.
Два сына у нас с мужем родились. Оба, конечно, инженерами стали. Один — электронщик, второй — авиастроитель.
Старший в НИИ работал. Так после Перестройки НИИ тихо помер, в магазинах пусто, зарплаты нет. Вы знаете, как бывает, когда чего долго не разрешают, а потом вдруг разрешат? Надо оно тебе, не надо, так ты этого захочешь. Вот так с Мишей, старшим нашим, и получилось. Разрешили в Израиль выезжать. Он и загорелся.
Я ему — здесь Родина! Он мне — мачеха. Ну а тут еще антисемитизм стал открытым. Не со стороны власти, а на улице. Я ему объясняю, когда людям плохо живется, они во все века в этом евреев обвиняют. Говорю, подожди, жизнь наладится — все пройдет. А он отвечает, вот-вот, пока все наладится, так жизнь и пройдет. Отец вообще с ним разговаривать перестал. Так он все-таки уехал. Младший, Иван (не удивляйтесь, Иван это чисто еврейское имя), остался. Он как раз в кооперативе стал работать. Не работать просто, а хозяином. Отец совсем запереживал: два сына инженера — один в Израиле, второй — импортные сигареты завозит. А он о династии мечтал. Вот он и умер, за полгода. Миша хотел на похороны приехать, так его не пустили. И что таки смешно и страшно — отказал ему мой бывший ученик Степа Попов. Он КГБ области возглавлял. Я к нему пришла, он говорит, Елизавета Яковлевна, вы меня сами принципиальности учили. Я говорю, учила. Так сын ваш Родину предал, уехал. Что ему здесь делать? Я говорю, так я тебя и гуманности учила. А он говорит, гуманность это не вопреки принципиальности. Вы же, говорит, двойки ставили, хотя знали, что дома папка пороть будет? Ставили. Гуманно это было? Нет. Но принципиально. Мы Вас за это уважали. Так вы меня тоже уважайте. Ушла я ни с чем. Получается, я сама и виновата, что Мишу на похороны отца не пустили.
Так я вас о чем попросить хочу. Мне самой ничего не надо. Пенсия, конечно, у меня маленькая. Но мне не надо. Иван теперь крупный бизнесмен, денег довольно, он даже и брату помогает. Там, в Израиле, я сама видела, жизнь тяжелая. Страна-то воюет. Я за школу просить хочу. Учителей в деревнях как не было, так и нет. Программу по точным дисциплинам все сокращают. По литературе преподают бог знает что. Вы посмотрите сами учебники. Вспомните, чему Вас учили. Так поймете сразу, что к чему.
А главное, так это Миша. Он вернуться домой хочет. Нет ему там жизни в Израиле. Язык чужой, культура чужая, ценности не наши. Я не прошу ему ни квартиры, ни работы. Это Иван все решит. Но вот гражданство наше вернуть — это только Вы можете.
Прошу в моей просьбе не отказать. Я старая, мне помирать скоро. Наша семья, сколько историю предков знаю, всегда в СССР или в бывшей Российской империи жила. Все здесь в земле и упокоились. Мы дети России. Я хочу обоих сыновей перед смертью дома видеть. А Миша и для России полезен будет. Он очень хороший инженер.
Если письмо будут читать Ваши помощники, прошу их передать если не само письмо, так просьбу Президенту. Я имею на это право. Я жизнью своей, пятьюдесятью годами трудового стажа это заслужила!
Исполнительница подходит к ящику и опускает письмо.
Гаснет свет. Звучит песня «Учительница первая моя» (название не точное).
На сцене молодая женщина, лет тридцати, в броском фирменном «прикиде».
Господин Президент!
Я пишу Вам за своего мужа. За весь российский бизнес. За справедливость. Против взяток. Хочу, чтобы Вы пожалели меня по-человечески.
Родилась я в Константинове Рязанской области. Там же, где Есенин. Слышали, наверное. При рождении кому что Бог дает. Кому мозги вертлявые, кому папашу с мамашей богатеньких. Мне Бог внешность дал. Я класса с седьмого красавицей была. Парни за мной табунами бегали. Но я себя берегла.
С учебой у меня плохо получалось. Скучно. Поэтому как шестнадцать исполнилось, я в ресторан пошла официанткой работать. Там на меня один московский гость запал. По-серьезному. Денег за потрахаться не предлагал, сказал, зовет в Москву на модель учиться. Мамаша сказала — езжай. Папаша-то пьяный всегда, ему и так все по фигу.
Серега гадом оказался. Сам со мной развлекаться не стал, а вот дружкам своим продавал, кому на раз, кому на неделю. Один раз меня на два месяца сняли.
Одевал меня он, деньги мужики давали. Но я поняла — так в жизни не пробьюсь. Надо что-то серьезное заводить. Думала косметический салон открыть, но на это ни один денег не дал.
Тогда я сбежала и стала каждый вечер в «Ферст» ходить. Клуб такой, туда богатенькие Буратинки снимать красивых девчонок приезжают. Меня бы из него быстро поперли, там площадка платная, но менеджер оказался наш, рязанский. Сказал — две недели можешь бесплатно счастье искать. Повезет, потом два косаря отдашь.
Успела. Меня один строитель заприметил. Запал по полной программе. Короче, стали мы жить вместе. Полтора года прожили. И подарки делал, и по пять тысяч баксов в месяц давал, и фитнес оплачивал. Джипик мне купил. Любил, короче. Но трахаться с ним — одно мучение. По полтора часа пыхтит, а мне удовольствия никакого. Да, забыла сказать, устроил меня в институт. Я на Пи-Ар учиться выбрала. Там в основном
Потом его грохнули. Машину взорвали. Слава богу, я болела и с ним на гольф тогда не поехала. Родня его, сын с дочкой, от жены которые, меня поперли из дома сразу.
Вот так я с Рублевки в съемной квартире оказалась. Но я решила — буду жить на Рублевке по-любому. Добьюсь. Институт не бросила. Штуки баксов на сессию за глаза хватало. Ну а штуку эту мои мужчины всегда мне легко давали.
И фитнес не бросила. Для фигуры-то он мне никогда не требовался. Но там знакомиться лучше. Народ весь достойный, безденежную шпану не пускают. Это не в Интернете на сайте знакомств. Понтов до фига, а на поверку — голь перекатная. Или «женатики» легких развлечений ищут.
Короче, три года назад встретила я там Сашу. Он из Екатеринбурга, банкир. То есть он уже в Москву перебрался, а семья, вторая, с первой женой он давно развелся, у него в Екатеринбурге еще оставалась. Ну у нас с ним завязалось. Я ему через пару месяцев сказала — разведешься, останусь с тобой. Мне уже двадцать пять было. Пора семью делать, детей рожать. Вы же сами говорите, у нас рождаемость низкая. Ведь так?
Саша мой меня любит. Он с женой разошелся, официально, оставил ей квартиру, денег дал, точно не знаю, но от друга его слышала, миллион. Для дочки. Ей пятнадцать лет. Я считаю, он правильно поступил. Дети не должны страдать. Дети, они беззащитные. Я по себе помню.
Поженились. Я такая счастливая была — в белом платье, на лимузине. Каждая об этом мечтает. Стали жить. Дети не получались, я забеременеть не могла. То ли мои три аборта причина, а может, и в нем дело. Все-таки сорок пять лет. Не знаю. До врача так и не дошли. Квартиру в Москве новую купили, надо было обставлять. Коттедж на Новой Риге купили. Все хлопоты на мне. Он с утра до вечера в банке, плюс теннис два раза в неделю. Чтобы пузо не росло. Ненавижу мужиков с пузами.
Он классный бизнесмен. Банк его за два года в три раза богаче стал. Саша говорил — это я его талисман. Я появилась — бизнес в гору пошел.
Саша завод какой-то купил во Владимирской области. Но местным дорогу пересек. Они его заказали. Если бы киллеров наняли — не страшно, охрана у Саши что надо. Но они через Генеральную прокуратуру зашли.
Мне следователь прямо сказал, что ему миллион занесли. Говорит, дело закрою, если дашь полтора. Я спрашиваю, а в чем Сашу обвиняют? Он говорит: какая разница? За миллион — ангела посажу, а за полтора — черта выпущу. Я ему: а рожа не треснет? Он лыбится, гад, говорит — делиться надо. Тебе — со мной, мне — с начальством. Начальству — с его начальством.
Господин Президент! Я люблю Сашу! Я тоже имею право на счастье. Я намыкалась уже, хватит. Вы, вот, все говорите — коррупция, коррупция. Так вот она вам — коррупция! Людей за бабки сажают, за бабки и выпускают. Нет у меня миллиона. Как Сашу посадили, его партнеры со мной знаться не хотят. Денег, ясное дело, давать не собираются. Завод уже готовы местным загнать, банк разворуют. Саша сидеть будет, а я опять счастье ловить?!
Пожалейте Вы нас. Распорядитесь, чтобы все по закону было. Ну нельзя же так жить больше!
Представьте себе, что на моем месте дочь Ваша! Ради нее пожалейте.
Исполнительница подходит к ящику и опускает письмо.
Гаснет свет. Звучит песня «Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет».
На сцене молодой мужчина, лет двадцати пяти, типичный чиновник низкого уровня.
Подходит к ящику и вынимает кипу писем. Складывает в холщовую сумку.
Телефонный звонок по мобильному.
Привет, Катюшка! Как ты?.. Приеду, конечно! Когда муж вернется? Хорошо, тогда я к четырем. Три часа нам хватит! ...Ладно, в следующий раз больше будет. Машке-Козявке позвони. Она прикольная. Мне прошлый раз втроем здорово понравилось. ...Ну уговори... А я ей травки привезу, скажи...
Идет,разговаривая по телефону. Сумка рвется, и все письма вываливаются. Падают в лужу.
Тьфу ты, черт! Ну китайцы шьют! Я тебе перезвоню!
Убирает мобильник в карман.
— Третья сумка за месяц. (Собирает письма.)Блин, грязь одна! Писаки гребаные!
Собранные письма выбрасывает вместе с сумкой в большую урну.
Звучит песня «А вы пишите нам, пишите, а мы прочтем, прочтем, прочтем. Прочтем, и прочитаем, и дальше перешлем. И сами все напишем, и вышлем, и пошлем».
ЗАНАВЕС
Служба
Не то чтобы он «в деревне коров пас». Но видя, как живут его односельчане, он уже к восьмому классу понял, что армия — единственный путь вырваться из захолустья. Дальше все было просто. Военное училище, лейтенантские погоны, направление в гарнизон. То, что офицерам мало платят, а порою и вовсе не платят, его не смущало: в деревне денег тоже не давали, так тут хоть мир посмотрит. К тому же Петька до денег был не жаден, водки много не пил, благо отец умер рано и брать пример было не с кого.
Вообще Петька был парнем добрым. Воровал не больше, чем другие пацаны, дрался и того меньше. Только когда вынуждали. Да и то без злобы, просто для порядка. А еще он был жалостливый. Видно, священник, к которому его несколько раз таскала мать и к которому потом он сам забегал при любом удобном случае, привил ему эту жалостливость. Священник был старенький, матушка давно померла, дети уехали в город. Он всегда ходил слегка выпивши, жалел себя, жалел других, иногда плакал. Но это когда выпивал больше обычного.
Как бы там ни было, но Петька всегда жалел пьяненьких и старых. Может, по этой-то причине и случилась с ним такая необычная история.
Началось все летом 1998 года. Шел Петька, молоденький лейтенант, по вечерней Самаре и увидел, как патруль задержал солдатика. Солдатик был хлюпенький, веснушчатый, белобрысый и ужасно худой. А два солдата из патруля, ну прямо рубоповцы — здоровенные амбалы с красными рожами. И майор с ними — тоже «шкаф». Эта сцена — три бугая против солдатика-заморыша была такой смешной, но для солдатика и опасной, что Петька не мог не подойти. То ли любопытство, то ли неосознанное желание помочь слабой стороне. Короче, подошел.
Из разговора майора с солдатиком стало ясно, что того сейчас отправят в комендатуру, поскольку он хоть и в увольнительной, но пьяный. Петька солдатика пьяным не счел, ну подвыпивший — это правда. Но не пьяный. И решил вмешаться.
Особых проблем не возникло. Видно, майору и самому неохота было тащиться на окраину города с этим доходягой, и он почти с радостью поверил Петьке, что солдатик того подчиненный и что лейтенант сам с ним разберется. Для порядка документ Петькин, разумеется, проверил и отпустил их с богом.
Петька прошел с солдатиком до перекрестка, а когда повернули за угол, с чувством выполненого долга по-отечески скомандовал: «Линяй!»
Пока шли, солдатик успел рассказать, что его забрили после второго курса института, когда он завалил сессию из-за любви, и что служить ему осталось еще год.
Прошел месяц, и неожиданно из штаба округа пришел приказ о присвоении Петьке звания старшего лейтенанта. «Неожиданно» потому, что по срокам, нормальным срокам, ему надо было трубить до очередного звания еще как минимум год. В офицерской общаге это дело отметили, причем и Петька поддал от души. Но в пределах приличия. Старших офицеров не звали, а молодые, обсудив неожиданный подарок судьбы, пришли к выводу вполне разумному. Дело в том, что Петька служил на должности «старлеевской», а над ним, его непосредственным начальником, был престарелый капитан, отличавшийся и дурным характером, и беспробудным пьянством. Молодые решили, что капитана собираются комиссовать, а Петьку готовят на его место.
Однако прошел очередной месяц, но никаких новых назначений не последовало. Петька же, наслушавшийся разговоров своих сотоварищей и считавший потому, что новая должность уже в кармане, загрустил.
К ноябрьским, то есть еще месяц спустя, Петьке присвоили звание капитана. На офицерскую пирушку народ, конечно, пришел. Но смотрели на Петьку косо. Два очередных звания за три месяца — это было уже чересчур. Даже искренняя нелюбовь к капитану-начальнику не могла служить оправданием такого везения. Непонимание ситуации у Петькиных коллег приняло столь острую форму, что один из них даже спросил Петьку: а правду ли тот сказал, что он никакая не родня министру Грачеву? Ясное дело, этот вопрос обсуждался и раньше, когда Петька только появился в части. Оно и понятно, фамилия Грачев, счастливым обладателем которой был Петька, естественно, вызывала этот вопрос и в училище, и по месту прохождения службы. Но Петькины объяснения всегда признавались вполне удовлетворительными. Всегда, но не сейчас. Петьку стали сторониться. Капитан же озверел окончательно, цеплялся к нему почем зря и даже накатал на него рапорт по начальству, прицепившись к какому-то пустяку. Полковник, достраивавший силами вверенного ему подразделения дом, ссориться ни с кем не хотел и рапорту хода не дал.