В перспективе
Шрифт:
Миссис Флеминг негромко заметила: «Прямо как в пьесе мистера Пристли» – и подала ей кофе.
– Благодарю. Да, я бы оценила. Но слишком уж это угнетает. Этот портсигар я нашла не далее как на прошлой неделе, когда в предыдущий раз считала его потерянным навсегда.
Джун думала, что мать Лейлы явно никогда не делала ей замечания за незакрытые двери. Она поежилась, и миссис Флеминг, которая подогревала бокалы, налила ей бренди.
Дейрдре безжалостно продолжала:
– А мы как раз пытались решить, что же мне преподнести Джун в качестве свадебного подарка.
– Ах,
Дейрдре подала ей пачку, снова закурила, посмотрела на сигарету и оставила ее в пепельнице.
– Все эти кошмарные книги о развитии и весе ребенка в каждый мыслимый момент, гадкие желтые вязаные пальтишки (ну почему обязательно желтые?), письма из больницы, фотографии чужих детей, чтобы вы заранее увидели, как неприятно будет выглядеть ваше чадо, когда подрастет, и эти щеточки, расчесочки, вещички сплошь в феечках; прямо какое-то засилье Маргарет Таррант и Уолта Диснея под глазурью из боженьки. О! Я пришлю вам два десятка марлевых подгузников.
Миссис Флеминг забавлялась, и Джун, слегка шокированная, как раз смеялась, когда Дейрдре неловким движением сбила в сторону камина свой бокал с бренди и тот разбился весь, кроме ножки. Не обращая на него внимания, она направилась к двери.
– Страшенный сквозняк, – объявила она и вернулась к битому стеклу.
Миссис Флеминг хотела было заговорить, но посмотрела в предвещающее бурю лицо дочери и удержалась. «Что-то не так, совсем не так, но я не узнаю, что именно, пока уже не будет важно, знаю я или нет, и, наверное, так и должно быть. Мне лишь кажется, что я могу избавить ее от излишней сердечной расточительности; а может, мне лишь кажется, что я должна ее спасти. О-хо-хо, какая досадная ошибка – прислушиваться к своим мыслям. Но разнообразие этой ошибки бесконечно, поэтому совершать ее составляет главное удовольствие в жизни». Вслух она сказала:
– Убери осколки, дорогая. Ты же знаешь, как к этому относится твой отец, когда что-нибудь бьется.
– Не думаю, что он вообще относится к чему-нибудь, пока оно не разобьется.
Однако она собрала все осколки, которые сумела найти, и завернула их в вечернюю газету.
Лейла и Джун радостно завели увлекательный разговор на такую бесспорную тему, как повсеместная дороговизна. Скривив губы, Дейрдре обвела отчаянным взглядом комнату. Она унаследовала его способность скучать, с тревогой отметила миссис Флеминг, знать бы, неужели она…
В этот момент в комнату вошли мужчины: вернулись после загадочных, изобилующих специальными терминами разговоров о деньгах, сексе, кровожадных наклонностях северных корейцев, обсудив фундаментальное так же поверхностно, как женщины в гостиной – поверхностное фундаментально. Через полчаса после неловкого объединения компания распалась.
Мистер Флеминг не выказал никакого желания поддержать
Джулиан посадил Джун в машину, захлопнул дверцу и, пока обходил вокруг к своей стороне, произнес что-то, чего она не расслышала. Когда он включил зажигание, она спросила, что он сказал. (Этот ритуал им предстояло повторять до тех пор, пока его монотонность не начала провоцировать их на ссоры в машинах.) Но сейчас он решил, что с ее стороны это довольно мило – обращать внимание на все, что он говорит.
– Сказал, что этот холм для начала – даже хорошо, потому что машину вот уже несколько недель не заряжали как следует.
Он отпустил тормоз, и они покатились вниз с холма, пока мотор не завелся и машину не тряхнуло.
– А в Париже? – спросила Джун.
– А что с ним?
– Если не заведется.
– А, это. Завтра утром подзарядится.
После паузы Джун осторожно произнесла:
– Мне нравится твоя мама. Но все твои родные чуточку пугают.
– Что ж, родственникам со стороны супруга только и остается, что пугать или нагонять скуку. И, пожалуй, лучше, если они начнут с первого.
– Но твоя мама ведь милая, – напомнила Джун, желая выяснить, насколько милой Джулиан считает свою мать.
Однако ответил он равнодушно:
– С ней все в порядке. Совершенно безупречное существо. А вот мой отец – это не игрушки.
– Зато все вокруг игрушки для него.
– Знаешь, я ведь тоже так считаю. Умно с твоей стороны!
Эти слова он произнес с таким удивлением, что она могла бы рассмеяться, но поскольку была слишком молода и так мало знала о людях, то обиделась и заявила:
– В людях я разбираюсь. Люди – это мое.
– Господи! Люди – это твое!
Цепочка фонарей на Бейсуотер-роуд протянулась перед ними, как скверный сонет Дугласа о Лондоне.
– Красивые они, правда?
– Кто?
– Да эти фонари вдоль середины улицы.
– Ужасно красивые. И ни одного полицейского поблизости, да? – Он прибавил скорость.
Минуту погодя Джун спросила:
– Трудный у тебя выдался день?
– Не особенно. Утомительный. Разбирался с делами.
Она ждала, что он поинтересуется, как прошел ее день, чтобы вкратце рассказать ему про кино, но он не спросил. Они уже подъезжали к Мраморной арке, и он спохватился:
– Черт. Надо было свернуть налево.
Возле ее дома он заглушил двигатель и снял шляпу. У Мраморной арки она решила сказать ему именно в этот момент – по-быстрому, – прямо перед тем, как он поцелует ее, потому что от его желания поцеловать ее все выглядело не таким постыдным или нелепым: но его расчетливая медлительность, которая показалась ей и опытной, и бессердечной, вновь напугала ее. Она не знала, что медлил он просто потому, что нервничал.
И она ему не сказала.