В петле
Шрифт:
— Ах, не будем говорить об этом! Что мне теперь делать?
Сомс ответил глубоким-глубоким вздохом.
— Ну, что же? — нетерпеливо сказала Уинифрид.
— Что он говорит в своё оправдание?
— Ничего. У него один башмак рваный.
Сомс молча уставился на неё.
— А, — сказал он, — ну конечно! Промотал все, что мог. Теперь все опять начнётся сначала! Это просто прикончит отца.
— Нельзя ли это как-нибудь скрыть от него?
— Невозможно! У него удивительный нюх на всякие неприятности, — и Сомс задумался, заложив пальцы за свои голубые шёлковые
— Нет! — вскричала Уинифрид. — Я больше не желаю разыгрывать из себя дуру. Я скорей уж примирюсь с ним.
Они стояли и смотрели друг на друга — у обоих чувства били через край, но они не могли выразить их: для этого они были слишком Форсайты.
— Где ты его оставила?
— В ванне. — У Уинифрид вырвался горький смешок. — Единственное, что он привёз с собой, это лавандовую воду.
— Успокойся, — сказал Сомс, — ты на себя не похожа. Я поеду с тобой.
— Какой в этом прок?
— Попробую поговорить с ним, поставлю ему условие…
— Условие! Ах, все опять пойдёт по-старому, стоит ему только прийти в себя: карты, лошади, пьянство и…
Она вдруг замолчала, вспомнив выражение лица своего мужа. Обжёгся мальчик, обжёгся! Кто знает…
— Прийти в себя? — переспросил Сомс. — Он что, болен?
— Нет, сгорел, вот и всё.
Сомс снял со стула жилет и надел его; потом надел сюртук, надушил платок одеколоном, пристегнул цепочку от часов и сказал:
— Не везёт нам.
И хотя Уинифрид была поглощена своим собственным несчастьем, ей стало жалко его, точно этой ничтожной фразой он открыл ей своё глубокое горе.
— Я бы хотела повидаться с мамой, — сказала она.
— Она, наверно, с отцом в спальне. Пройдя незаметно в кабинет. Я позову её.
Уинифрид тихонько спустилась по лестнице и прошла в маленький тёмный кабинет, главной достопримечательностью которого был Каналетто [60] ; слишком сомнительный для того, чтобы его можно было повесить в другой комнате, и прекрасное собрание отчётов о судебных процессах, не раскрывавшееся много лет. Она стала спиной к плотно задёрнутым портьерам каштанового цвета и, не двигаясь, смотрела в пустой камин, пока не вошла мать и следом за ней Сомс…
60
Каналетто (1697–1768) — известный венецианский пейзажист.
— Ах, бедняжка моя, — сказала Эмили, — какой у тебя ужасный вид. Нет, в самом деле, как это возмутительно с его стороны!
В семье так тщательно воздерживались от проявления каких бы то ни было интимных чувств, что Эмили казалось совершенно невозможным подойти и обнять дочь. Но от её мягкого голоса, от её все ещё полных плеч, сквозивших из-под дорогого чёрного кружева, веяло утешением. Собрав всю свою гордость, Уинифрид, не желая расстраивать мать, сказала самым непринуждённым тоном:
— Все благополучно, мама, и волноваться не из-за чего.
— Не понимаю, —
Уинифрид улыбнулась. Они все теперь будут строить всякие предположения, давать советы, но она уже знает, что ей делать: просто — ничего. Чувство, что она в конце концов одержала какую-то победу, сберегла свою собственность, всё сильнее и сильнее овладевало ею. Нет! Если она захочет наказать его, она сделает это дома, без свидетелей.
— Ну что ж, — сказала Эмили, — идёмте как можно спокойней в столовую, ты должна остаться пообедать с нами. И ты уж предоставь это мне, я сама скажу папе.
И, когда Уинифрид направилась к двери, Эмили выключила свет. Тут только они заметили, какая беда их ждёт в коридоре.
Там, привлечённый светом, пробивавшимся из комнаты, которая никогда не освещалась, стоял Джемс, закутанный в свою верблюжью шаль песочного цвета, из которой он не мог высвободить рук, так что казалось, словно между его серебряной головой и ногами, одетыми в модные брюки, врезался кусок пустыни. Он стоял, бесподобно похожий на аиста, и смотрел с таким выражением, точно видел перед собой лягушку, которая была слишком велика, чтобы он мог проглотить её.
— Что все это означает? — сказал он. — «Скажу папе»? Вы мне никогда ничего не говорите.
Эмили не нашлась, что ответить. Сама Уинифрид подошла к отцу и, положив обе руки на его закутанные беспомощные руки, сказала:
— Монти не обанкротился, папа. Он просто вернулся домой.
Все трое ожидали, что случится что-то ужасное, и рады были хоть тому, что Уинифрид держит его за руки, но они не знали, как крепки корни в этом старом, похожем на тень Форсайте. Какая-то гримаса покривила его гладко выбритые губы и подбородок, какая-то тень пробежала между длинными седыми бакенбардами. Затем он твёрдо, почти с достоинством, произнёс:
— Он меня сведёт в могилу. Я знал, чем это кончится.
— Не нужно расстраиваться, папа, — сказала Уинифрид спокойно. — Я заставлю его вести себя прилично.
— Ах! — сказал Джемс. — Снимите с меня это, мне жарко.
Они размотали шаль. Он повернулся и твёрдой поступью направился в столовую.
— Я не хочу супу, — сказал он Уормсону и опустился в своё кресло.
Все тоже сели — Уинифрид все ещё в шляпе, — в то время как Уормсон ставил четвёртый прибор. Когда он вышел из комнаты, Джемс сказал:
— Что он привёз с собой?
— Ничего, папа.
Джемс устремил взгляд на своё собственное отражение в ложке.
— Развод! — бормотал он. — Вздор! О чём я думал? Мне нужно было предложить ему пенсион, чтобы он не возвращался в Англию. Сомс! Ты съезди и предложи ему это.
Это казалось таким разумным и простым выходом, что Уинифрид даже сама удивилась, когда сказала:
— Нет, пусть уж он останется теперь, раз вернулся; он должен просто вести себя прилично — вот и все.
Все посмотрели на неё. Всем было известно, что Уинифрид мужественная женщина.