В Питер вернутся не все
Шрифт:
Марьяна мягко и беззащитно улыбнулась Диме, словно сообщница.
– Вадим Дмитриевич с Олечкой уже даже дату свадьбы наметили, – как ни в чем ни бывало продолжала Царева, – чтоб не откладывать в долгий ящик, на одиннадцатое июля сего года. И вот Вадима Дмитриевича не стало...
– Может, кому-то очень не хотелось, чтобы свадьба состоялась, а, Марьяна? – с глубокомысленным ехидством изрек седовласый оператор.
Лицо девушки исказилось гневом.
– Вы – старый идиот! – припечатала она.
Тут Волочковская опять заплакала.
– Ну-ну, будет, – как-то рассеянно, мимоходом утешила юную
– Ковтун, – подсказал Старообрядцев.
– Да, да, именно так. Так вот, я стала свидетельницей (а он меня не видел), как этот Ковтун, – фамилию актриса произнесла с нескрываемой гадливостью, – беседовал по телефону с неизвестным. И вот о чем.
Тут народная артистка поднесла к уху воображаемый телефон и неожиданно перевоплотилась в линейного продюсера Ковтуна (черт его знает, как ей удалось в секунду стать совсем иной!). Она заговорила «в трубку» верноподданническим, льстивым тоном:
– Да, к сожалению... Да, он нашел... Нет, я уверен, что не заявит и никому не скажет... Нет, гарантировать я не могу, просто мне так кажется...
– На другом конце линии на него так заорали, – продолжила рассказчица теперь нейтральным тоном, становясь на секунду снова Царевой, – что я даже расслышала, что именно там кричат. И я вас уверяю: тот, кто вопил, был вовсе не наш генеральный продюсер Меркулов, которому, вроде бы единственному по штату, положено распекать Ковтуна. Вообще говорок из телефона слышался вполне бандитский. И вновь Царева в секунду словно бы нацепила на себя новую маску: полууголовного пахана, хозяина жизни, при «Мерседесе» и «голдовой цепуре» с ледяным и чуть кретинским взором. От лицедейства актрисы Дима при других обстоятельствах расхохотался бы, да и сейчас с трудом сдерживал улыбку.
– «Креститься надо, если кажется!» – Эльмира Мироновна, по-прежнему находясь в образе бандита, проорала полушепотом (как ей удалось подобное, Дима не понимал, но актриса именно что проорала, и при том нисколько не повысила, а, напротив, понизила свой голос). – «Ты, идиот, провалил все дело на хрен!» А дальше, – Царева на мгновение скинула маску и стала пояснять собственным голосом, – дальше последовало очень много разных слов, начинающихся с букв «е», «х» и «б», которыми собеседник обзывал бедного Ковтуна. Затем снова послышались крики (их народная артистка опять озвучила «от лица» неведомого бандита): – «Делай что хочешь!! Чтоб все вернуть!! Останови его по-любому, не то я тебя...» Ну, не буду рассказывать, что обещали сделать с бедным Ковтуном. Я не мужчина, но мне кажется, то, чем грозился его собеседник, очень-очень больно...
Дима мимоходом оглядел слушателей, сгрудившихся в прокуренном тамбуре: у всех актеров, даже у только что плакавшей Волочковской, на устах цвели улыбки. «А я-то себя корил за профессиональную
Тут Волочковская, почувствовав полуяновский взгляд и словно угадав его мысли, вдруг спохватилась, что ее положение (почти что официальной вдовы) делает резвость неуместной. Она выбросила сигарету, которую только закурила, и без объяснений стремительно покинула общество – отправилась обратно в вагон, плотно притворив за собой дверь.
Народная артистка, казалось, даже не заметила ухода подруги (которую только что столь активно утешала). Она продолжала свою историю:
– А наш Ковтун, пока на него из телефона кричали, только ножкой шаркал. – И Царева, на сей раз утрированно, гротесково продемонстрировала реакцию линейного продюсера: – «Хорошо-с! Я все сделаю-с! Вы совершенно правы! Не нужно ничего предпринимать, я прошу!»
– Может, это он про кредит? Может, с банком разговаривал? – предположил седовласый Старообрядцев.
– Какой банк, Аркаша? – возмутилась Царева. – Я ж говорю: на том конце связи был настоящий бандюган!
– Можно подумать, их сейчас различишь, кто – банкир, а кто – бандит... – довольно справедливо (на вкус Полуянова) возразил Старообрядцев. – Я лично путаю.
– Вы хотите сказать, – жестко обратился к народной артистке журналист, любивший расставлять все точки над «и», – что Ковтун занимается чем-то криминальным? И из услышанного вами разговора вытекает, что режиссер его разоблачил? И впоследствии именно это обстоятельство стало для Ковтуна мотивом зарезать Прокопенко?
– Молодой человек, – снисходительно молвила Царева, – я ведь не сыщик. Я рассказала вам то, что видела своими глазами и слышала своими ушами. А расставлять оценки – не нашего, актерского, скромного умишка дело. На то вы, журналисты, и существуете, чтоб всех на свете судить. Я уж не говорю, что вы судите бедных актеров. Вы судите даже судей, следователей и прокуроров.
Тут Марьяна вдруг бросила взгляд на журналиста. В нем светилась обида. То ли девушка оскорбилась за репортера, то ли, наоборот, демонстрировала, что сама обижена. Как-никак, во время беседы в тамбуре Дима с нею, своей ночной любовницей, не то что не заговорил, но даже ни разу в ее сторону не посмотрел. Впрочем, кто их, артистов, поймет, что у них на душе! И говорить он ей ничего не стал. А Марьяна, фыркнув, вылетела из тамбура, даже дверь как следует не захлопнув.
Дима как раз закурил новую сигарету. Ночь и сон урывками давали о себе знать: в голове шумело и не было ни единой путной мысли. А Царева царственным жестом (Дима подумал: неплохой каламбур) разогнала слои сизого дыма перед своим носом и королевским тоном молвила:
– Ох, как я здесь накурила! Все, хватит дымить. Пойду, прилягу.
И тоже вышла из тамбура, оставив, в конце концов, Полуянова наедине с главным оператором.
Повисла неловкая пауза. Говорить об убийстве казалось неудобным. На общечеловеческие темы (в непосредственной близости от места преступления и хладного трупа) вести толковище тоже выглядело вроде неловко. Молчание первым нарушил Старообрядцев.