В плену
Шрифт:
Держался Павел умно и тактично. Сумел и искренне и задушевно поговорить со мной, и одновременно поддержать престиж офицера, умело избегая панибратства с окружающими. Пробыл он недолго и, должно быть, подтолкнул разбор моего дела, так как вскоре после его отъезда меня вызвали на допрос.
В насквозь прокуренной крошечной комнатке-клетушке только столик и две табуретки. В маленькое оконце слабо светит осеннее солнце. Окно настолько грязно, что даже солнечные блики на полу мутно-серые. На столе затёртая папка с надписью "Дело" и горка окурков в низкой и ржавой консервной баночке. Вокруг чернильницы-непроливайки - пятна. Рядом простая
За столом высокий худощавый следователь в погонах старшего лейтенанта. На тонкой с большим кадыком шее бледное лицо с выражением безразличия, но с оттенком неприязни.
– Ваша фамилия?
– Такая-то. По Вашему приказанию явился.
– Садитесь.
Старший лейтенант, открыв папку, про себя читает ранее написанное мною объяснение. Изредка прерывая чтение и держа на строке мизинец, задаёт вопросы. Против моего ожидания вопросы какие-то несущественные и словно не относящиеся к делу. Всё же с ответами стараюсь не спешить, чтобы выиграть время на обдумывание. Для этого, пряча внутреннее напряжение, распрямляю плечи и, как бы очнувшись от забытья, медленно тяну слова. Всеми силами вынуждаю себя быть немногословным, инстинктом чувствуя закон жизни: "Когда говоришь много, то обязательно скажешь глупость".
Читая далее, старший лейтенант возвращался к предыдущему и переспрашивал отдельные пункты, а мои ответы сличал с написанным. Мельком я заметил на моём объяснении следы красного карандаша, которого сейчас у него не было. Затем приказал мне выйти и ожидать в коридоре. Вместо меня позвал сначала одного, а потом другого, указанного мной, свидетеля.
Вторым, помнится, был Николай (его фамилию я позабыл), которого я знал по Саласпилскому лагерю.
Когда следователь снова позвал меня, у него был тот же безразличный и скучающий вид. Он зевнул и сделал довольно продолжительную паузу. Потом как бы нехотя спросил:
– Вы служили в немецкой полиции?
– Нет, не служил.
– А вот Николай говорит, что Вы служили.
– Он не мог этого говорить, потому что я немцам не служил.
– А что Вы делали в Саласпилском лагере?
– В самом лагере я был очень мало, а остальное время работал у крестьян. Там-то и там-то.
Опять старший лейтенант сделал длинную паузу, достал папиросу, размял её пальцами, продул и, не закуривая, глядя в сторону, как бы невзначай обронил:
– Гм, а Николай служил в полиции в том же лагере?
– Нет, не служил.
– А он вербовался во власовскую армию?
– Теперь следователь смотрит на меня в упор и с металлом в голосе добавляет:
– Только хорошенько припомните. Если скроете, то будете отвечать сами.
После этого вопроса он снова сник и как бы опять влез в свою маску. Опять у него стал такой тоскливый и скучающий вид, словно ему не только надоело ежедневно возиться с нами, но противно и самому жить на свете. Было ли это искренне, или в этом и состоял его метод, я не знаю.
– Нет, в то время, когда мы были вместе, Николай не вербовался. Думаю, что это было не в его натуре.
– Ну, а тот, другой, Сергей Н. вербовался?
– При мне нет.
– А без вас?
Я растерялся. Что я мог на это ответить?
– Откуда я знаю, что было без меня? Мы знали друг друга всего пару месяцев.
Следователя явно интересовал Сергей Н. Но я о нём знал очень мало. Кстати, это не я, а именно он назвал меня своим свидетелем.
Приблизительно
Не у всех всё кончалось благополучно. Кое-кто запутывался в своих показаниях, смешивал имена и даты, говорил не то, что писал ранее, и т.п.
Тогда всё кончалось плохо. Такой запутавшийся получал длительный срок наказания до 25 лет лагерей.
Я не берусь судить о том, всегда ли это наказание было заслуженным. Установить истинное поведение каждого, думаю, было не легко, а то и совсем невозможно. Полагались или на интуицию, или на слова самого проверяемого, или на краткие и не всегда достоверные показания свидетелей. Последние, кстати сказать, сами выступали одновременно и в роли свидетелей, и в роли проверяемых. Но, как я видел и раньше, в военной буре было немало оступившихся. Власти, несомненно, это знали, и поэтому отношение к проверяемым было строгое. Многие проверку не прошли. То ли повлияла неточность показаний, то ли подвели свидетели, которых у многих и вообще не было. Может быть, как говорили, следователи располагали ещё какими-нибудь материалами? Не знаю. Мне при объяснении обстоятельств пленения хорошую службу сослужило свидетельство о ранении, выданное немецким полевым лазаретом. Я его сохранил, а ведь многие сразу выбрасывали.
Спустя несколько дней человек полтораста проверенных собирают на площади перед лагерем. Это больше не офицеры и даже не военные. Это демобилизованные, но ещё не совсем, как говорят в армии, "гражданские". Соответственно мы и одеты кто во что. На одних - французские, итальянские или польские выношенные и порванные шинели, на других - советские обноски. Наступили холода, и совсем раздетым кое-что выдали, но самого последнего срока годности. Заменили также всё немецкое, нельзя же, в самом деле, явиться на улицах советских городов в немецких шинелях, штанах или пилотках.
Предстоит момент прощания с армией и возвращение к обычной жизни. Что я сейчас чувствую: радость, волнение, желание поскорее увидеть своих? Ничего этого нет. В душе полное безразличие. То же самое я вижу и у других: понурые фигуры, скучные лица. Кажется, что никто не ждёт впереди для себя ничего доброго. А ведь каждый до плена воевал и что-то сделал для приближения победы, а значит, брал Берлин и водружал над рейхстагом флаг победы. А вышло, что сделал это только один избранник Сталина Кантария. Пускай один сделал больше, а другой меньше, но каждый вложил свою долю. Но весь почёт достался другим, а этим ничего. И впереди хорошего не видно. Наверное, подошли бы к нам слова Александра Галича:
Ты брал Берлин. Ты вправду брал Берлин. И все народы пред тобой во прахе. А ты стоишь, счастливый человек, Родившийся в смирительной рубахе.
Сейчас перед строем кучкой стоят офицеры лагеря. Церемония прощания с нами, а нас с армией не начинается. Говорят, что ждут какого-то большого начальника, который здесь проездом и хочет нас посмотреть.
Подъезжают две машины. Из первой выскакивает ординарец и распахивает дверцу. Появляется генерал МВД - среднего роста плотный, пышущий здоровьем человек, на вид лет сорока пяти. Такую высокую персону ни раньше, ни потом мне видеть не приходилось. Разумеется, армейских генералов я видел, но генерала МВД - никогда.