В подарок малышам
Шрифт:
— Черная злоба опутала ваши сердца, — наконец сокрушенно сказал он. — И нет в них милосердия… Пусть парится человек, жалко вам, да? Пусть парится. Только надо в каждый веник добавить несколько веток боярки.
Боярка — это кусты боярышника, растущие на склоне у камней. Шагах в сорока. Шипы у боярки длиной в палец Уголька, острые и крепкие, как сталь. Говорят, их можно использовать вместо граммофонных иголок. Если такие шипы да в веник…
— А как? — прошептал Толик и показал на Курилыча, который трудился над четвертым веником.
— Он уйдет, — с демонической улыбкой произнес Мушкетер. Передав Тетке свою шпагу,
Через минуту в отдалении раздался вопль козы. Это было даже не блеяние, а какой-то козлиный вой, полный невыразимой тоски и безнадежного ужаса.
Курилыч заволновался. Он бросил веник и, раздвигая животом ветки, тяжело двинулся в направлении ужасных звуков. Звуки удалялись. Курилыч наддал ходу. Затрещали сучья.
— Бежим за бояркой, — крикнул Уголек.
Через несколько минут Тетка цепкими пальцами развязывала веники, а остальные маскировали в березовых листьях ветки с шипами.
— А вот если он нас поймает… — сквозь зубы сказал Славка. Он перетягивал веник шпагатом и даже вспотел от усердия. — Если он нас поймает…
— Пусть, — сказала отважная Тетка и придвинула топор. — Пусть он поймает. Браконьерская рожа…
Они торопились. И Уголек очень испугался, когда в кустах послышались шаги. Но это был не Курилыч, а Витька. Он сел на траву и усталым взглядом скользнул по веникам.
— Готово?
— Уходим, — скомандовал Толик.
— Не торопитесь, он вернется не скоро, — сказал Мушкетер. — Ему еще надо лезть на дерево. Оно высокое.
Славка удивленно захлопал глазами.
— Зачем Курилыч полезет на дерево?
— Зачем на дерево? — спросил Толик.
— За козой, — скромно сказал Мушкетер.
Уголек от восторга лег на спину и взбрыкнул ногами. Славка согнулся от беззвучного хохота и сел. Он сел на веники и тут же с воем вскочил. Тетка поправила в волосах желтый лист папоротника и подарила Мушкетеру восхищенный взгляд.
— Руку! — сказал Толик, и они с Витькой обменялись железным рукопожатием.
— А Курилыч все равно будет ломать, — заявил упрямый Уголек. — Я Курилыча знаю. Надо сказать Сереже. А то Курилыч все березы изведет. Для него они, что ли, растут?
— Мы сами можем караулить, — решил Толик. — Мы патруль организуем! Идея?
Это была вторая идея Толика. В отличие от первой, она потом помогла Угольку избавиться от многих несчастий.
В этот день больше не играли в охотников. Да и не было уже дня. Солнце скатилось за сосны, и в воздухе стала растекаться фиолетовая краска. И снизу, со двора, все чаще слышались примерно такие возгласы:
— Бори-иска! Марш домой!
— Толя-а! Надя-а!
— Витька! Долго я орать буду! Ну, приди только!
Тетка, Славка и Мушкетер спустились домой.
— Подождем чуть-чуть, — попросил Толик Уголька.
Стало
— Мы жили в степи, — тихо сказал Толик, — папка работал там. Канал рыли. В палатках жили да в вагончиках. И школа была в вагончике. А кругом ровная степь. Ни города, ни леса…
— Только те три тополька, да?
— Два. Третий погиб.
— А мама у тебя кто?
— Врач. У нас в палатке медпункт был.
— А у меня отец капитан, — сказал Уголек. — Самоходку водит.
Он хотел сказать ему многое. О папиной смелости, о его долгих рейсах. О том шторме в устье Иртыша, когда папа хотел уже выбрасывать груженную кирпичом баржу на берег, чтобы не перевернуло. О шраме на подбородке — это память о том случае, когда папина самоходка, уходя от столкновения с дряхлым пассажирским пароходиком, врезалась в песчаную косу. О просторах нижней Оби, где летом не бывает ночей и, как в море, не видно берегов. О долгих переходах по обмелевшим фарватерам извилистых маленьких рек, когда капитан никому не может доверить штурвал… Но об этом Уголек не стал рассказывать. Может быть, потому, что сам он ни разу не плавал на отцовском транспорте и на других судах тоже не плавал. И подвигов никаких не совершал — не то, что Толик, который вместе с отцом жил в голой степи и учился в школе-вагончике… А может быть, Уголек просто не нашел подходящих слов. И сказал другое:
— Только летом он дома не бывает. Здесь реки нет подходящей. Мы с мамой ждем его все лето. Я поэтому люблю осень… Ты любишь осень?
— Хороший ты, Уголек, — задумчиво сказал Толик.
Уголек растерялся в первую секунду. Он почувствовал на плече тонкую ладонь Толика, и ему стало радостно. Будто с головой накрыла его теплая веселая волна.
— Почему? — прошептал он.
— Так…
Уголек взглянул на Толика, но было уже темно.
— Не такой уж я хороший, — сказал Уголек серьезно и доверчиво. Ему вдруг захотелось быть очень откровенным. Он почувствовал, что с Толиком начинается дружба. — Вот ты не знаешь. А я боюсь… когда темно.
— Почему? — спросил Толик. Он не удивился. Спросил даже немного рассеянно.
— Сам не понимаю. Хорошо, когда светло. А вот сейчас я бы здесь ни за что не остался. Без тебя…
Он вдруг испугался: Толик мог засмеяться. И как тогда Уголек объяснит? Ведь он не трус. Он не бегал от Митьки Шумихина и глупых братьев Козловых, он не боялся драк. Это он догадался заложить во французский замок Курилыча бумажные пистоны. И он мог подойти к любому свирепому псу…
Толик молчал.
— Я не знаю, — прошептал Уголек. — Может, это пройдет? Вот доучусь, как ты, до пятого класса, и пройдет. А?
— Пройдет, — сказал Толик.
— Мне бы собаку достать хорошую, — вздохнул Уголек. — С ней нигде не страшно.
Словно услыхав его, где-то внизу загремел цепью и загавкал чей-то пес. И его поддержали собаки из соседних дворов.
— На месяц тявкают, — засмеялся Толик.
— А зачем?
— Наверно, на щенка. Кто их знает.
— На какого щенка? — встревожился Уголек.
— Который на луне. Разве не видно? Смотри сам.
На светлой половине луны и вправду темнела фигурка щенка. Он сидел, свесив на бок голову, и, наверно, с грустью разглядывал землю.