В подполье можно встретить только крыс
Шрифт:
Иду в зал и усаживаюсь на свое место в амфитеатре. Впереди почти пустой партер. Делегаты явно не торопятся заходить, хотя время, отведенное для перерыва (20 минут) давно прошло. Снова раскрываю газету. Вдруг позади шорох и тихий женский голос: "Товарищ генерал, сейчас вас будут разбирать". Я оглянулся, сзади стояла молоденькая работница с шелкоткацкого комбината "Красная Роза". Я живу рядом с этим комбинатом. На работу хожу мимо него. За годы многие лица отпечатываются в мозгу. Запомнил и эту девушку. Когда в начале конференции избранные члены президиума поднимались на сцену, мой взгляд легко вычленил знакомое лицо девушки с "Красной Розы". Сейчас она стояла позади меня и, сглатывая слова, быстро говорила: "Они там хотят, чтобы разбор для Вас был неожиданный. А я думаю - пойду и скажу Вам. Они там говорили, что если Вы покаетесь, то Вам ничего не будет. А если не покаетесь, то они сделают Вам очень плохо. Исключат из партии
– Милая девушка, - улыбнулся я, - большое спасибо за предупреждение. А за остальное не беспокойтесь. Я сумею постоять за себя.
Конференция вскоре открылась. Гришанов объявил: "Делегация военной академии им. Фрунзе просит дать слово ее представителю для внеочередного заявления". В моем мозгу автоматически пронеслось: "Так вот почему не был объявлен первый выступающий после перерыва".
Представитель академии был немногословен. "Наша делегация обсудила выступление члена нашей делегации тов. Григоренко, признала его политически незрелым и просит конференцию лишить тов. Григоренко делегатского мандата".
Сразу же за нашим представителем выступили один за другим двое представителей других делегаций. Они почти слово в слово произнесли: "Наша делегация обсудила предложение делегации военной академии им. Фрунзе о признании выступления тов. Григоренко политически незрелым и о лишении его делегатского мандата и поддерживает это предложение".
Как только закончил второй из "наемных убийц", как шутники в партии называют тех, кто выступает с предложениями, заранее подготовленными партийным аппаратом, Гришанов сказал: "Есть предложение прекратить обсуждение и перейти к голосованию. Кто за..." В зале царила гробовая тишина. В этой тишине я, не поднимаясь с места, обычным разговорным тоном сказал: "Хотя бы для приличия предложили слово мне". И Гришанов услышал. Споткнувшись на "кто за...", он воскликнул: "Ах, товарищ Григоренко, вы хотите выступить? Пожалуйста!" На этот раз я шел на трибуну, чеканя шаг. Голова холодная, в душе злое желание дать достойный отпор. Привожу это свое выступление но памяти. Выдать его стенограмму мне отказались. Почему? Сказать трудно, так как мотивировка отказа была прямо смешной: "За это выступление вас к партответственности не привлекают". Сказал же я следующее:
– За политическую незрелость выступления наказать нельзя. Нет партийного закона, допускающего это. Политическая незрелость устраняется политической учебой, политическим воспитанием.
– Политическая незрелость моего выступления никем не доказана. Приклеили ярлык и все. А на каких основаниях? Каковы конкретные обвинения. Чтобы конференция могла принять столь жестокое решение, обвинение должно быть сформулировано конкретно, и мне должна быть дана возможность дать свои объяснения и возражения по всем обвинениям.
– Решение, если конференция его примет, будет вообще незаконным. Во-первых, потому, что устав запрещает обсуждение вопросов по существу, на собраниях, или по делегациям. Обсуждать по существу можно только на конференции. Руководство нарушило этот принцип. По моему вопросу решение уже принято - законно, конференцией при голосовании предложения тов. Бирюзова. И президиум, чтобы отменить это законное решение, раздробил конференцию по делегациям, которые собравшись без моего участия, решили вопрос без обсуждения.
Во-вторых, решение будет незаконно и потому, что конференция не вправе лишать кого-нибудь делегатского мандата. Отозвать меня с конференции могут только те, кто меня послал сюда. Конференции такого права не дано. И я прошу делегатов единодушно проголосовать против незаконного, политически незрелого предложения делегации военной академии им. М. В. Фрунзе.
Сходил я с трибуны спокойно, в сознании выполненного долга. Я чувствовал и понимал, что хорошо это для меня не кончится, но я видел, что выступление мое дошло до ума и души слушателей, произвело сильное впечатление на них. Обычный, нормальный человек весьма чуток на благородство и мужество. И эти нормальные люди, хотя и с партийными билетами в кармане, видели, что на меня пошла огромная и жестокая машина и что я не отступил, а твердо отстаиваю свои права и тем самым их права. И их симпатии склонились в мою сторону. Это была первая моя правозащитная речь, и она, как потом и все другие, находила отклик в душах людей. Весь зал затих. В шоковом состоянии был и президиум. Я уже дошел до своего места, а всеобщее молчание продолжалось. Если бы сейчас голосовать, я не уверен, набрал ли бы президиум большинство. Но понимали это и они. Я увидел, как секретарь ЦК Пономарев Б.Н. наклонился к Гришанову и что-то зашептал. Тот подобострастно закивал, потом подхватился и бегом помчался к трибуне. Что он говорил, пересказать невозможно. Интересно бы прочитать стенограмму,
Ему, очевидно, и была поставлена задача: снять напряжение многословной пустопорожней болтовней. Не менее 20 минут Гришанов "молотил гречку языком". К концу, люди, устав ловить смысл в бессмысленной речи, перестали слушать начали позевывать и вести разговор друг с другом. Тут-то и выдвинулся "ударный эшелон". На трибуну вышел Пономарев. Смысла в его речи было вряд ли больше, чем у Гришанова. Но это была бессмыслица на высоком идейно-теоретическом уровне. Он говорил о том, что программа - это вершина марксистской теории, что в ней разработаны коренные вопросы марксизма-ленинизма, а я лезу с обворовыванием покупателей и с другими мелкими вопросами. Он указывал на то, что "лучшие теоретические силы партии" трудились над созданием проекта (он, правда, "поскромничал", не сказав, что эти силы работали под его, Пономарева, руководством), что сам Никита Сергеевич посвятил много часов проекту. Я бросил реплику: "Так что же его и обсуждать нельзя?" Но и на это он не обратил внимания и продолжал молотить: "Вопрос с культом Сталина партия давно разрешила". Кто-то с места крикнул: "так он же не о сталинском культе говорил, а о новом". Но Пономарев опытный демагог. Он продолжал свое, и делегаты постепенно вошли в обычный тон партийной конференции. Выступал все же секретарь ЦК и, какую бы чушь он ни нес, ему полагались аплодисменты. И он их получал.
Когда он сошел с трибуны, уже можно было голосовать. И Гришанов провозгласил: "Кто за то, чтобы осудить выступление тов. Григоренко как политически незрелое и лишить его делегатского мандата?"
Я сидел в четвертом ряду амфитеатра и потому весь зал был перед моими глазами. Когда Гришанов провозглашал свое "за", я с тоской подумал: "Ну вот так. Все знают, что прав я, и все, как один, проголосуют за уничтожение меня". И вдруг... Что это? Нет леса рук. Поднимаются отдельные руки, и то не сразу, а как-то несмело, вслед за другими. Поднялись менее трети рук. И у меня новая мысль: "А ведь люди-то лучше, чем я о них подумал". Но в это время Гришанов спросил: "Кто против?" Я изумленно смотрю в зал: ни одной руки против не поднялось. "Кто воздержался?" - еще раз возглашает Гришанов. И снова ни одной руки. И Гришанов, который прекрасно видел ту же картину, что и я, радостным голосом заключает: "принято единогласно. Товарищ Григоренко, сдайте свой делегатский мандат". Твердым шагом иду я к столу президиума, кладу мандат на стол и, глядя Гришанову в глаза, говорю: "Я подчиняюсь решению конференции, но остаюсь при убеждении, что оно незаконно... И принято незаконным единогласием" - подчеркнуто добавляю я. Пока я шел через зал, стояла прямо-таки давящая тишина. Уже когда я подходил к выходу, кто-то в ложе бель-этажа, с левой стороны шопотом произнес (очевидно для соседа): "Молодец генерал, не стал ползать". И этот шепот прозвучал на весь зал. А я с горькой иронией подумал: "Не хватало еще, чтоб аплодисментами проводили. Совсем бы как в Колизее Древнего Рима провожали красиво умирающего гладиатора".
Я вышел на улицу. Темно. Сеял мелкий дождик. Слякоть под ногами. Все под стать моему настроению. Видеть никого не хотелось. Пошел без цели по городу. Долго ходил. Без мыслей. Просто хотел утомить себя. Не хотелось думать о семье. Как отреагирует жена, дети. Жизнь моя и связанной со мной семьи попала на перелом. Старшие сыновья офицеры. Перспективы были ясные, радужные. Как теперь будет, когда отец попал в опалу, и как к этому отнесется Анатолий - мой старший. И второй сын - Георгий - офицер, слушатель артиллерийской академии. Отца и мачеху он любит, живет с нами. Но как у него сложится теперь судьба? Третий сын от первого брака - Виктор - офицер-танкист. Этот, кажется, не воспримет близко к сердцу мою опалу. Служить в армии он не хочет и потому ему даже на руку отцовские служебные неудачи. Ну, а как жена и дети от нее. Ну, старший - Олег - инвалид с детства - всегда с нами, а как поведет себя наш общий, 16-летие которого совпало с таким страшным для меня днем. И как сложатся отношения с женой, нелегкая жизнь которой станет еще труднее. Как она посмотрит на мою сегодняшнюю самодеятельность. Ведь я ей даже не намекнул на возможность такого развития событий.
Долго ходил я. Промок до нитки. Замерз. А вернувшись домой, начал с того, что обидел жену. Неизвестно почему и для чего произнес глупейшую фразу: "Ну, радуйся, меня удалили с конференции". Не впервой она не поддалась чувству обиды, а начала расспрашивать о происшедшем. Постепенно я разговорился. Все рассказал. Затем заговорили о возможных последствиях, и я почувствовал теплое плечо друга. Разговор слышал Андрей, и это имело свои последствия. Зинаида спросила: "А почему ты со мной не посоветовался?" - А что бы ты мне посоветовала?
– вместо ответа задал я ей вопрос.