В подполье можно встретить только крыс
Шрифт:
Занят я был, конечно, не только пионерской работой. Шла борьба с троцкизмом, и я не мог стоять в стороне. Я прочел "Уроки Октября", читал периодическую прессу. И терялся. Нападало отчаяние. Неужели прав Троцкий? Неужели мы, действительно, не можем создать социалистическое общество? Неужели погибнем, если на помощь не придет мировая революция? Жить не хотелось. И думать не хотелось. Я не из тех людей, что могут ждать спасения от других. Я должен сам действовать. И вот в это время тяжких моих колебаний в "Рабочей Газете" появляется статья Сталина "Троцкизм или Ленинизм". С присущей ему простотой (теперь я, пожалуй, скажу упрощением) он тезис за тезисом опровергает утверждения Троцкого. Оказывается социализм в одной стране можно не только строить, но и построить. Задержка мировой революции не должна нас останавливать. Мы обязаны
Мы будем строить социализм, и мы его построим. Я был согласен здесь с каждой запятой. Сталин освободил меня от всех сомнений. Со статьей Сталина я теперь не разлучался, не уставая разъяснять друзьям своим ее потрясший меня смысл. Она была моим оружием и в споре с троцкистами.
Однажды меня пригласили в город, в клуб совторгслужащих: "Там будет дискуссия с троцкистами", - сказал член бюро райкома. Нас встретили очень любезно, предоставили лучшие места. Но вот началась дискуссия. И первого же оратора от троцкистов наша компания встретила свистками, шумом, гвалтом. Затем затеяли драку. Нас с трудом удалили из зала. Когда мы шли домой, член бюро подошел ко мне: "А ты, что ж, стоял как красна девица? Ваши говорили, что драчун".
– Я не могу драться с тем, кто меня не трогает. Тут надо уметь хулиганить, а не драться. А я хулиганить не умею...
На душе у меня было пакостно. Я думал - как же так? Они хотят дискуссировать, а на них с кулаками. Но дальше мысль не пошла. Я не стал ходить на такие "дискуссии", и на том мой протест кончился.
В заводских партийных организациях троцкисты не сумели завоевать заметное положение. Здесь ни слова вымолвить не давали. Для меня это выглядело единством и от этого было радостно. Молодость, дружба, широкое поле для удовлетворения потребности в общественной деятельности, любимая работа делали жизнь интересной, насыщенной. Хорошему настроению способствовали и экономические условия.
Весной 1924 года я получал 45 рублей. Это, по тем временам, были огромные деньги. От Петра Михайловича и Моти я ушел. Мы втроем сняли комнату со столом в казенной квартире на "Смоляниновой горе". Комнаты и койки в казенных квартирах не сдавались. "Стол" был юридическим прикрытием "незаконного" извлечения дохода из государственной жилплощади.
Поселиться на частной квартире со столом, предложил мне мой новый товарищ по цеху - Шура Кихтенко. Я пригласил в компанию комсомольца электротехнического цеха Гришу Балашова, с которым подружился в коммуне. Квартирохозяйка - она была матерью Шуры Кихтенко - предложила нам на троих светлую комнату - площадью около 30 кв. метров - в два больших окна. Плата с каждого по 15 рублей (с Шуры тоже) и, кроме того, мы, по своей инициативе предложили дополнительно по три рубля с человека за стирку. На эти деньги (54 рубля) хозяйка кормила нас и содержала свою семью (она сама и две девочки). Кормила великолепно.
Был зенит НЭПа. Рынки, что называется, ломились от продуктов сельского хозяйства, продававшихся буквально по бросовым ценам. Даже коммунистическая партия вынуждена была забеспокоиться о "ножницах" - слишком низкие цены на сельскохозяйственные продукты и слишком высокие на промышленные товары. Для ликвидации этих "ножниц" намечалось повысить цены на первые и понизить на вторые. Но это так и осталось добрым пожеланием. Практически отпускные цены и и на то, и на другое только повышались, и заготовительные цены на продукцию сельского хозяйства до самых хрущевских реформ 50-х - 60-х годов оставались на уровне 1924 года, то есть ее практически отбирали у населения бесплатно.
Те годы я вспоминаю, как годы изобилия. В воскресенье я шел на рынок просто погулять, отдохнуть душой. Горы арбузов и дынь, полные повозки самых разнообразных фруктов и овощей. Сало, колбаса, хлеб, мука всех сортов, мясо, крупа... все притягивает твой взор, охватывает чудеснейшей смесью запахов. Разная живность пищит, хрюкает, ревет, кудахчет, гагакает... Богатство страны на все голоса, всеми запахами и цветами красок заявляет о себе, радует душу труженика. И не только на рынке богатство. А магазины! Частные, государственные, кооперативные. Особенно сильны были тогда последние. Центральный рабочий кооператив - Ц.Р.К.
– сверкал не только красотою вывесок, но и богатством содержания. Некоторое уныние наводили лишь промтоварные магазины. Они и в ЦРК, и в госторговле нагоняли тоску
Возвращаясь с работы, мы, как правило, у хозяйки не обедали. У нас было много интересных дел, и мы спешили к ним. Обедали мы где-нибудь по пути - в одной из столовых ЦРК. Эта организация развернула широкую сеть продовольственных магазинов, столовых и буфетов. Столовые были подлинным чудом. Сейчас в СССР первокласснейшие рестораны не умеют готовить столь вкусно и так обслуживать, как это делалось в столовых ЦРК. Цены же даже сравнивать неприлично. Столовые ЦРК были дешевле в десятки раз.
Прекрасная бурливая жизнь моя оборвалась внезапно. Осенью 1925 года я перешел работать на паровоз - помощником машиниста. 1 февраля 1926 года мы работали на шахте Смолянка. Утром 2-го паровоз по плану уходил на промывку. Поехали взять путевой лист. Машинист вошел в помещение дежурного по станции. Тот в это время заканчивая ведомостичку для нас, спросил:
– А может захватите "больные" вагоны из выходного тупика. Если да, то я и их впишу сейчас вам.
Но так как бригаду сцепщиков с нашего паровоза уже перебросили на другой, пришедший на смену, то дежурный, в ответ на согласие машиниста, спросил:
– Прицепите сами или мне съездить?
Машинист высунулся в окно и, коротко сообщив мне о предложении дежурного, спросил:
– Сумеешь прицепить или дежурный пусть едет?
– Сумею! Дело нехитрое!
– ответил я.
Мы заехали в тупик. Я прицепил вагоны.
– Пойду проверю состав. Сколько единиц? Семнадцать!
– говорю машинисту.
– Семнадцать - подтверждает машинист.
– Ну, пройдусь. Подсчитаю. Посмотрю не расцеплено ли где, не затянуты ли тормоза.
Машинист соглашается и я иду. Через несколько минут возвращаюсь.
– В одном месте расцеплено - метров десять между вагонами. Я пойду. Как дойду, свистну. Тогда давай потихоньку. Фонаря у нас нет. Светового сигнала подать не могу, только собственный свист.
В месте расцепки с одной стороны платформа с незакрывающимся лобовым бортом, с другой - крытый вагон без одного буфера. Подхожу к крытому вагону, осматриваю фаркоп. В порядке. Свищу. Откликается гудок, и вагоны пошли на меня. Едет очень осторожно, временами даже останавливается. Тут же толкает. Уже близко. Беру фаркоп в руки. Нехватает буквально сантиметров, чтобы набросить его на крюк, но состав в это время остановился, приторможенный снегом. Машинисту, как мне ясно, пришлось добавить пару.
Резкий толчек, и буфер платформы соскальзывает с единственного буфера крытого вагона и упирается в обшивку последнего. Не поднимающийся борт платформы прижимает меня к вагону, нажимая чуть ниже диафрагмы. Все произошло так быстро, что я, к счастью, фаркоп на крюк не набросил, но у меня темно в глазах и, чувствую сейчас потеряю сознание. Проносится мысль: вот тебе и длинная жизнь.
Почему я именно сейчас вспомнил об этом, давно забытом событии, объяснить невозможно. А событие такое. В один из первых дней после нашего поселения на "Смоляниновой горе" к нам в комнату зашла пожилая цыганка. Говорила она, как и все украинские цыгане, по-украински, и внешне не отличалась от других цыган, но в облике ее было что-то неуловимо интеллигентное. Она сразу жу обратилась ко мне: "Позолоти ручку - погадаю". Я резко отказался. Чтобы как-то загладить мою резкость Гриша Балашов - человек внутренне мягкий - протянул руку и сказал: "Мне погадай". Она внимательно посмотрела на его руку и сказала: "Ты не тот, за кого себя выдаешь. И жизнь твоя пойдет не так, как ты наметил. Будешь летчиком, но... недолго полетаешь". Самое удивительное в этом гадании: "летчик". В начале 1924 года даже самые фантастически настроенные комсомольцы не думали об этой специальности. Стоит удивляться, что простая цыганка заговорила об этом.