В пограничной полосе (Повести, рассказы)

Черкашин Николай Андреевич

— Скажи на милость!

— Точно, телепатия, — сказал Костька. — У меня сигареты как раз кончились. Скучаю и думаю: «Сегодня Володька принесет».

Негнущимися пальцами я выгребаю из всех карманов курево и конфеты. Горка конфет лежит на столе. Я выбираю себе «Южную ночь». На фантике — Черное море, пальмы, луна. Никогда не был там.

— Ну, как тут у нас?

— Порядок.

Если порядок, могу наконец-то лечь. Иду, пошатываясь. Голова не успевает коснуться подушки, и последнее, что помню, — это пальмы, вода и на воде две луны сразу. Проваливаюсь

в сон, еще пытаясь сообразить, почему две луны, ведь так не бывает, да это не луны вовсе, а фары аэросаней, ну а то, что сани шпарят не по снегу, а прямо по воде, — не имеет ровно никакого значения.

Живая полоса

Вырезку из окружной газеты я, разумеется, послал домой, а в письме как можно ехидней заметил: «Вот чем занимался я, пока вы там праздновали Новый год и попивали шампанское». Правда, Колянич мог ответить, что Соколовых на границе — пруд пруди и, может, пока они пили шампанское, я мирно похрапывал. Он ведь тоже умел быть ехидным, Колянич.

Но я ходил праздничный. После поездки в город, разговора по телефону, когда узнал, что приходила Зоя, после тяжелого перехода и этой заметки меня не покидало чувство полного удовлетворения самим собой и жизнью вообще. Все вокруг меня были удивительно славными. Даже Костька. Я спросил Сырцова — как он, и сержант сказал — порядок.

Книги, которые привез на саночках старший лейтенант, тоже помогли. Мы читали запоем, читали каждую свободную минуту — никогда прежде я не читал так много и с такой жадностью.

Через неделю мы с Костькой оказались в наряде на прожекторной. Видимо, Сырцов решил, что нас можно снова посылать на пару. Костька спросил:

— Ну как там, в городе?

— Ничего. Дома стоят. Окошки светятся.

— Городок-то неважнец, — сказал Костька. — Провинция. Приходилось бывать еще до службы. А сейчас и там согласился бы пожить.

— Соскучился?

— А ты не соскучился? Я сплю и во сне вижу эти окошки. И еще машины.

— И девочек, — в тон ему сказал я.

— И девочек, — подтвердил Костька. — Не выдержать мне здесь. Буду писать рапорт. Пусть ругают.

— Вообще-то ты зря, Костька, — сказал я. — Ну, трудно, понимаю, так ведь надо.

— Брось, — сказал Костька. — Ты все это с чужих слов говоришь. «Надо, надо…» Условия учитывать надо. Леньке деревенскому здесь лафа. Сырцов — лесоруб, вырос в лесу, ему здесь тоже не дует. А мы с тобой — городские, у нас городская жизнь в крови. Я ж не против службы, не баптист какой-нибудь, но городские должны служить в городе.

Я подумал, что Костька скис. Ненадолго же его хватило. Если он напишет рапорт о переводе — неприятностей, конечно, ему не обобраться. Но почему мне, тоже городскому, такое не приходило в голову? Я тоже люблю город, люблю Ленинград, но раз надо — я здесь и никуда уже не денусь до конца службы.

— Знаешь, — сказал я Костьке, — когда мы с начальником заставы шли, я почувствовал — все! Не могу! Упаду и не встану. А потом подумал — слабак ты сопливый, — и пошел,

и пошел. Второе дыхание называется. Может, ты сейчас перед вторым дыханием?

— Чепуха, — усмехнулся Костька. — Все дело в духовных запросах, сам понимаешь.

Короткевич как-то осекся, но я не стал допытываться, что именно он имел в виду. Пора было работать. Я просигналил в «машинное», чтоб Эрих запускал дизель, и вспомнил об этих «духовных запросах», только когда вырубил ток и погасил прожектор. Костька мялся, увиливал. Я чувствовал это.

— Ты, Костька, на людей бросаешься. Умней других себя считаешь, вот что.

— А если так оно и есть?

— Ого!

— Зато откровенно. Можешь подбросить нашему комсгрупоргу тему для очередного комсомольского собрания.

Он говорил о Леньке. На днях мы избрали его комсгрупоргом. Ничего, справится.

Больше мы с Костькой ни о чем не разговаривали. Видимо, он понял, что я ему не поддержка. А я думал, что Костька рано или поздно снова сорвется. Нельзя жить с таким настроением.

Чтобы больше не разговаривать, я, выключая прожектор, уходил к Эриху. В «машинном» было тепло, даже жарко. Эрих был без куртки, в одной гимнастерке с расстегнутым воротником и закатанными рукавами, чтобы не испачкать. И снова мне казалось, что это — вовсе не солдат, а артист, которого одели в солдатскую форму, и он здорово играет эту роль.

— Холодно, погреюсь у тебя.

— Грейся.

Он внимательно поглядел на меня, и я понял, что Эрих уже догадался обо всем. Странно, мне всегда кажется, что Эрих знает все. Может быть, потому, что он молчит, и разговорить его трудно.

— Слушай, — сказал я. — Ты очень скучаешь по дому или не очень?

Он пожал плечами. Это могло означать: «Нелепый вопрос», или «Как сказать», или «Так себе». Понимай как хочешь. Я настаивал. Мне нужно было знать точно. Я знал все о себе самом. Конечно, солдат всегда скучает по дому. Ничего плохого в этом нет. Не скучал только Сашка. Тоже понятно. А Эрих?

— Мы люди, — сказал он.

— Об этом я и раньше как-то догадывался, — сказал я. — Ну и что из того, что мы люди?

— Человек над собой хозяин.

— Ты прямо скажи.

— Можно очень скучать. Можно не очень. Как скажешь себе.

— Гигант! — восхитился я. — Стальной человек! Эрих промолчал. Конечно, это он здорово изрек.

Значит, он собрался, как пружина, на два года, приказал сам себе — не скучать, и никаких проблем. Я даже любовался им.

— Ты нарочно закалял волю или так — само собой?

— Само собой. Без воли нельзя.

— А я закалял, — вздохнул я. — Однажды на крышу полез, на девятый этаж, и прошел по самому краю.

— Глупо, — сказал Эрих.

— Конечно, глупо. Сверзился бы — и в лепешку.

— Я тонул, — сказал Эрих, и мне показалось, что он оказался где-то далеко-далеко в своих воспоминаниях. — Мальчишка, лодку угнал… Пограничники спасли. Когда призвали на службу — попросился в пограничники.

Это было совсем другое дело! Значит, у него все в полном порядке.