В поисках Библии: Тайны древних манускриптов

Дойель Лео

Перед тем как ему вновь появиться на свет, "Диатессарон" уже в течение почти столетия был предметом яростных споров. Какова была его форма? На каком языке он был первоначально написан? Может ли он служить свидетельством древности и подлинности Евангелий? Одно только было ясно: если существовал некий "Диатессарон", составленный в середине II в. н. э., то все четыре Евангелия должны были получить свою окончательную форму по меньшей мере несколькими десятилетиями ранее. Открыть столь ранний текст стало теперь важнейшей задачей библеистики. До тех пор, пока в 1933 г. не был найден крохотный фрагмент "Диатессарона", эти поиски несли на себе налет донкихотства. В период своего наибольшего успеха они были связаны с одним из выдающихся археологических предприятий 1920-х годов. И эти поиски снова приводят нас в области, лежащие за пределами Египта.

В ходе событий, явившихся прямым следствием Первой мировой войны, когда союзники оказались вовлеченными в "полицейские акции" против арабов

в северных областях Месопотамии и Восточной Сирии, британские войска были размещены в одной пустынной местности в верховьях Евфрата, неподалеку от скопления туземных лачуг, носившего название Салахийя (Са-лихийя). Капитан Мэрфи, командир сипаев, выбрал для размещения покрытый руинами участок, расположенный на легко обороняемом обрывистом мысе, с трех сторон окруженном рекой и пересохшими руслами — вади. Как и многие другие местности Плодородного Полумесяца, участок хранил явные следы обитания в прежние времена. Его покрытые песком руины были окружены производящими внушительное впечатление стенами, которые, учитывая естественное расположение участка, указывали на то, что здесь была крепость. Но древнее наименование ее было неизвестно, и по всему было видно, что ее еще не касалась лопата археолога.

Мэрфи приказал своим людям копать в пределах городской стены траншеи и землянки. Именно тогда он наткнулся на большой зал у северо-западной стены. Мощные ветры пустыни уже частично освободили зал от массы песка, под которым он некогда был погребен. Взглянув на стены, Мэрфи увидел ярко раскрашенные фрески, изображающие диковинное скопище восточных богов и поклонявшихся им людей. Он был удивлен не менее, чем собиратели жевательной смолы в Юкатане, набредшие в глубине тропических джунглей на великолепные расписанные святилища майя. Капитан Мэрфи, исполненный сознания долга, послал рапорт о своем открытии, а также зарисовки британским властям в Багдаде. Как раз в это время американский египтолог Джеймс Г. Брэстед, приехавший на Ближний Восток в научную командировку от Восточного института Чикагского университета, проездом оказался в Багдаде. Гертруда Белл, руководившая тогда археологическими работами в Месопотамии, убедила его исследовать фрески, действуя от имени британского верховного комиссара. Вот таким образом этот древний укрепленный город и стал известен современному миру. Брэстед вскоре сумел идентифицировать его по надписи на одной из больших фресок. Это был Дура-Европос — название, которое ныне в истории искусства и культуры Ближнего Востока окружено магическим ореолом.

Дура никогда не был чем-либо большим, нежели второстепенным пограничным сторожевым постом, и ему далеко до той славы, которой овеяны названия более древних ассирийских, вавилонских и шумерских поселений, расположенных в долине Тигра и Евфрата (как ни странно, популярная литература по археологии уделяла ему пока мало внимания), хотя во многих отношениях он оказался отнюдь не менее замечателен. И не потому, что он как город мог иметь в древности сколько-нибудь существенное значение, но благодаря его поразительной сохранности и сложным, до сих пор недостаточно изученным проявлениям его культуры. Он представил нам достоверное и пока что не имеющее себе равных свидетельство того, как взаимодействовали на Ближнем Востоке многообразные культурные влияния на протяжении шести сотен лет после завоеваний Александра. Этот город достиг расцвета почти тысячу пятьсот лет спустя после падения Угарита в XII или XIII в. до н. э. Но он свидетельствует о своей космополитической эпохе столь же достоверно, как и тот, более древний, сирийский город. Здесь тоже встретились Восток и Запад. Дура, как мы скоро увидим, вполне заслужил свой несколько банальный титул "Помпеи Сирийской пустыни".

Он был основан в 300 г. до н. э. на месте более древнего поселения (отсюда первая часть названия — Дура, ассиро-вавилонское слово, соответствующее европейскому "город", "бург") македонским чиновником Никанором по поручению Селевка Никатора и был назван Европосом в честь родного города Селевка в Македонии, который был, по-видимому, также родиной некоторых из его первых колонистов. Город, вероятно, создавался как звено в цепи военных укрепленных пунктов вдоль стратегической дороги империи Селевкидов. С этой точки зрения он занимал великолепное положение, находясь примерно на полпути между столицей Селевкидов Антиохией в Сирии и Селевкией-на-Тигре (близ современного Багдада), в месте, где была удобная переправа через Евфрат. При Селевкидах город представлял собой в основном поселение-колонию македонских солдат. После завоевания Дура во второй половине II в. до н. э. или в начале I в. до н. э. парфянами, иранскими родичами персов и мидийцев, стало расти значение его как поселения на караванном пути, пограничной крепости и гарнизонного города. С этого времени он становится процветающей перевалочной базой, через которую проходила караванная торговля Пальмиры.

В парфянский период иранцы и особенно представители ряда семитских народностей смешались путем брачных союзов с укоренившимися здесь греко-македонскими семьями. Хотя в городе по-прежнему говорили по-гречески и сохранялась греческая культура, благодаря двум основным этническим

компонентам — семитскому и иранскому — происходило неуклонное сближение с Востоком. В I в. н. э. это был процветающий город, и большинство его самых красивых и больших храмов датируется этим периодом. Когда Дура в 164–165 гг. н. э. был завоеван римлянами (до этого он на короткое время был взят Траяном примерно в 117 г.), золотым дням его пришел конец. Оккупированный римскими колониальными войсками, он служил теперь базой для операций против парфян. Во время солдатского бунта в 244 г. н. э. здесь был убит римский император Гордиан III. Вскоре после этого сасанидский царь Шапур, организатор мощного персидского наступления, взял город в ходе своего марша на Антиохию. Несмотря на контрнаступления римлян и победу Аврелия над Зенобией, царицей Пальмиры, римские солдаты, очевидно, уже больше не занимали Дура. В период римского владычества было построено мало зданий, если не считать святилищ новых культов, которые здесь, как и повсюду в военных городках на границах Римской империи, росли как грибы после дождя. Очевидно, город был покинут жителями где-то после середины III в. н. э., поскольку ни одна из тысяч найденных при раскопках монет не датируется позднее чем 256 г. н. э. Все это выяснилось в ходе ряда археологических кампаний, проведенных одна за другой в промежутке между двумя мировыми войнами.

Миссия Брэстеда была недолгой. Собственно говоря, еще по пути в Салахийю он услышал о том, что англичане собираются эвакуировать оттуда свои войска. Так что у него оставался только один день на то, чтобы обследовать развалины и фрески до того, как район будет уступлен арабам. "Это была самая большая по объему работа, когда-либо проделанная археологом за один день", сказал Джотэм Джонсон, американский археолог, принимавший участие в раскопках, проводимых под руководством М. И. Ростовцева в Дура десятью годами позже.

Перед выводом британских войск в распоряжение Брэстеда была предоставлена большая команда солдат под начальством сержанта. В анналах археологических полевых работ это был не первый пример того, как помощь военных во многом способствовала успеху раскопок. С их помощью Брэстед расчистил и сфотографировал несколько больших фресок, делая заметки обо всем, что он обнаруживал. Но даже столь короткое пребывание в Дура раскрыло перед Брэстедом все значение этого города и имело следствием создание им новаторского исследования "Восточные истоки византийской живописи", которое "явилось изысканнейшей археологической сенсацией".

Вернувшись с бурлящего Ближнего Востока, Брэстед выступил с докладом о своем открытии во французской Академии надписей и изящной словесности в Париже. Как раз тогда этот район был намечен к включению во французскую подмандатную территорию в Сирии, и французы решили развернуть в Дура крупную археологическую кампанию. Экспедицию возглавил бельгиец Франц Кюмон, член Академии, известный своими работами по манихейству и другим тайным культам древности. В помощь Кюмону был придан отряд французского Иностранного легиона. За два сезона Кюмон сделал замечательные находки, среди которых наиболее сенсационными были, пожалуй, тексты на пергамене. Хотя прочтение их само по себе дало некоторые интересные данные — это были главным образом деловые записи на арамейском, сирийском, пахлави (пехлеви) и греческом языках, — сама находка документов вызвала переполох в ученом мире по двум веским причинам. Во-первых, давно уже стало фактически догмой, что если не брать в расчет Геркуланум с его герметической изоляцией, то нет больше места за пределами Египта, где могли бы сохраниться древние тексты, написанные на непрочных материалах. Отдельные находки, как, например, куски веллума (вид тонкого пергамена), открытые в Авромане (Курдистан) в 1909 г., обычно не принимались во внимание. Во-вторых, как только было установлено, что один из клочков веллума, найденный в Дура, был покрыт письменами в самом начале II в. до н. э., традиционная версия о том, что первым ввел в употребление пергамен царь Пергама Эвмен II, боровшийся с египетским эмбарго на папирус, утратила всякую достоверность как по хронологическим, так и по географическим соображениям. Впрочем, на протяжении некоторого времени мало что из находок привлекало такое же внимание, как живописные изображения пальмирских богов на стенах храма, которым Дура и обязан своим случайным открытием. К сожалению, вскоре после отъезда Брэстеда роспись возбудила ярость кочевников-арабов, которые, следуя заповеди Корана, безжалостно изуродовали или разрушили лица.

Экономический кризис 20-х годов сделал невозможным ни для французской Академии, ни для сирийского правительства субсидировать какие-либо дальнейшие работы, и Кюмон после двух сезонов был вынужден прекратить раскопки. Когда об этом узнал Ростовцев, он обратился к своим французским коллегам и получил их согласие на то, чтобы привлечь американские фонды с целью возобновления раскопок в Дура. С этого момента Йельский университет, дружески сотрудничая с французской Академией надписей, стал основным организатором десяти последовательных ежегодных экспедиций (1928–1937). Общее руководство было теперь в руках М. И. Ростовцева, которому умело помогали многие французские и американские археологи, особенно профессор К. Хопкинс из Йеля.