В поисках Ханаан
Шрифт:
Скрытный и молчаливый Кислев вел наш отдел твердой рукой от успеха к успеху. Еще совсем недавно были запущены в серию интегральные схемы, а мы уже приступили к созданию микропроцессоров. В ту пору нам казалось, что до молекулярной электроники подать рукой.
С началом нового проекта мне выдали пропуск с красной полосой, что означало первую форму секретности, и сообщили код цифрового замка святая святых Дубровска — комнаты образцов. Большая, просторная, с окнами, забранными тюремными решетками, эта комната, уставленная стеллажами,
Здесь хранились американские и японские приборы, добытые всеми мыслимыми неправдами в разных концах света. Покидая ее, я обязана сдать охраннику свою тетрадь, прошнурованную косицей из суровых ниток, которая кончалась кровавым плевком печати. На последней странице было написано: «Итого 100 листов», мое имя-отчество-фамилия и подпись.
…Ничего не может быть поучительней, чем увидеть и оценить себя с дистанции времени.
Вот я, с пылающим лицом, стою перед начальником секретного отдела. Он развалился в кресле, в руках у него моя анкета:
— Что вы знаете о судьбе своей сестры Суламифь Голь — Дан, ее мужа Айзика Дана и их дочери Беренике Дан?
— Ничего не знаю, — и добавляю равнодушным голосом: — Когда я родилась, их уже с нами не было.
— Вам известно, что в конце сороковых они эмигрировали? — сухо спрашивает он. — Ваша семья поддерживает с ними связь?
— Нет, — без тени сомнения отвечаю я.
И вдруг понимаю, что речь не только о моих родителях, но и обо мне. Эта мысль мелькает в мозгу, словно молния, и оглушает меня.
— А что вы можете сказать о вашей сестре Циле-Гражине Голь-Богданене? — Он с трудом произносит непривычные имена.
— Сводной сестре, — поправляю я. — Мы много лет не поддерживаем отношений.
— Перейдем к Анна Каганене. Надеюсь, с ней вы поддерживаете отношения?
— Она умерла много лет назад.
— Но до этого вы бывали у нее в доме?
— Да, — отвечаю я, и во мне вдруг пробуждается звериное чувство опасности.
— Вы знали, что ее семья подавала документы на выезд?
— Она умерла, — повторяю я, словно заведенная.
— Согласно инструкции, вы обязаны были сообщить этот факт, — парирует он.
— Я в ту пору уже жила в Москве и не вникала в семейные дела.
— Вы не переписываетесь с семьей, не ездите туда в отпуск?
Его лицо непроницаемо словно маска, мое, мне кажется, открытая книга, на ее странице ясно читается: «В этот раз, не жалея времени и труда, они копали на полный штык».
— Нет! — Сжав губы, отрицательно качаю головой и чувствую как совесть орлиным когтем царапнула душу — последние несколько лет отделывалась редкими телефонными звонками и денежными переводами. Правда, на этой конспирации настаивали Шошана и Аврам, но разве это оправдание?
— В таком случае должен вас известить: Циля-Гражина-Циля Голь-Богданене-Голь вместе с мужем, сыном и дочерью выехали в Америку.
Мне хочется крикнуть во весь голос: «Холуй! Топтун! Не
— Надеюсь, вы помните инструкцию? Начальник вашего отдела сегодня же должен быть поставлен в известность.
Он не может отказать себе в удовольствии пнуть пойманного им и поверженного врага. В переводе на человеческий язык это означает — сдать пропуск до выяснения обстоятельств.
И вот я стою перед столом Кислева. В кабинете кроме нас двоих — ни души.
— Борис Евсеевич, — произношу упавшим голосом, — у вас из-за меня скоро могут быть неприятности.
— Они уже есть, — сухо говорит он и демонстративно отключает телефон.
— Значит, вы все знаете?
— И даже больше того, что вам сегодня сообщили. Вы помните наш уговор по поводу заявления?
Лицо Кислева непроницаемо. В его голосе ни тени неловкости. И я чувствую, как дрожь волной пробегает по моему телу. Он тычком подталкивает к краю стола чистый лист бумаги и глазами показывает на ручку:
— Это в первую очередь в ваших интересах. Волчий билет вам ни к чему.
Пристально смотрю ему в глаза и вдруг понимаю — он в сговоре. Сейчас будет разыгран обряд жертвоприношения. Мои руки и ноги уже связаны, костер давно сложен, нож занесен, но Ангела Господня ждать неоткуда. Во мне просыпается дедово заклинание «Шануй себя!». Нервно чиркаю: «Прошу уволить», подпись, дата.
— Не забудьте сдать пропуск, — приказывает он.
Я кладу на стол кусок картона с красной полосой, запаянный в целлофановый гробик — символ моей былой причастности к великим свершениям.
— Мне нужна моя трудовая книжка. Прямо сейчас. Я хочу сегодня же уехать.
— Так быстро это не делается, — безразлично роняет Кислев. — Через пару дней придете на проходную, вам ее выдадут.
Он ставит свою аккуратную четкую подпись на моем заявлении, подключает телефон и демонстративно начинает листать какие-то бумаги. Все! Я вычеркнута из его жизни. Я изгнана из Дубровска. Холодное бешенство охватывает меня. С яростью вглядываюсь в черты его лица: крутая горбинка носа, плотоядные губы, выглядывающие из гущи щегольских аккуратно подстриженных усов и эспаньолки. А фамилия! Кислев — месяц Хануки. Ослица! Куда ты смотрела все эти годы? Разве дед не втолковывал тебе: «Главное — фамилия! Малкины, Блохи, Варшавские, Блюмины — это все наши люди».
— Скоро Песах, Борис Евсеевич, — произношу как можно громче и внятней, многозначительно кивая на телефон, который сейчас, без сомнения, со злорадным азартом прослушивается отставником, — как говорят наши с вами соплеменники: «В следующем году в Иерусалиме». Так что у нас с вами есть шанс встретиться.
Кислев вскидывается, его крахмальный ленинградский лоск мгновенно испаряется. Передо мной напуганный пожилой мужчина с мешочками под глазами. Я выхожу из кабинета, небрежно помахивая заявлением.