В поисках истины

Северин Н.

— Это сущая правда, — с величавым спокойствием вымолвил граф. — А еще что вам угодно знать? — спросил он с оттенком иронии.

Анна Федоровна машинально обернулась к немым свидетелям этого объяснения; они тоже улыбались, и гнев придал ей храбрости.

— Вы, говорят, вывезли из дома всю обстановку, куда же привезете вы вашу жену после венца, позвольте узнать? Ведь я все-таки ей мать, — проговорила она придирчиво, — я имею право требовать от вас откровенности… Мы вам оказали безграничное доверие, отдавая вам нашу дочь…

Глаза его сверкнули.

— Доверие взаимное, сударыня, — твердо произнес он.

— Нас здесь все знают, а вас…

—

А меня там знают, где вас не знают, — прервал он ее надменно. — Однако я не побоялся предложить мое имя вашей прекрасной дочери, — продолжал он все с той же холодной сдержанностью отчеканивать свои слова, — но если вы сомневаетесь в том, что она со мною будет счастлива, если вы сомневаетесь в чести графа Паланецкого, — продолжал он, возвышая голос, причем последние слова так зазвенели в воздухе, что у нее мороз пробежал по коже, — мне ничего больше не остается, как возвратить вам ваше слово…

— Я, граф, совсем не то хотела сказать, — пролепетала дрожащими губами Курлятьева, — я только… Мне хотелось знать: куда же привезете вы вашу жену из церкви, если у вас нет больше дома?

Он улыбнулся своей обычной, любезной улыбкой.

— Я повезу ее в Варшаву, — добродушно отвечал он.

— Прямо из церкви? В подвенечном платье и в цветах? — вскричала с ужасом Анна Федоровна.

— О нет! В подвенечном наряде графине Паланецкой путешествовать было бы неудобно, она переоденется в дорожное платье, — отвечал он все с той же затаенной иронией.

И страх, нагнанный на нее, был так велик, что она не осмелилась произнести вопросы, рвущиеся у нее с языка. Так она растерялась, что, когда собеседник ее, распустив по лицу слащавую улыбку, спросил, скоро ли он будет иметь счастье видеть свою прелестную невесту, Анна Федоровна кроме двух слов: «Сейчас, граф», — ничего не нашлась ему ответить.

XIII

Уж и денек выдался накануне свадьбы меньшой курлятьевской барышни, нечего сказать!

В людских выли и причитывали над Сонькой, круглолицей и черноглазой хохотушкой, которая должна была сопровождать на чужбину Клавдию Николаевну в качестве камеристки.

Еще с самого начала, когда только что зашла речь о приданом, граф объявил, что в своих людях супруга его нуждаться не будет, челяди у него достаточно и своей. Найдутся в его дворне и искусные камеристки, и прачки, и гардеробщицы. Но, взглянув на Клавдию и подметив тоскливый ужас, выразившийся в ее глазах при перспективе очутиться совсем одной среди чужих, он поспешил сделать уступку.

— Если моя прекрасная невеста непременно желает иметь при себе служанку, к которой она привыкла, я буду почитать себя счастливым и в этом отношении покориться ее воле, — объявил он.

Клавдия выбрала Соньку, подругу ее детских игр.

И вот теперь эту самую Соньку, которой до последнего дня все завидовали и за то, что нашили ей красивых нарядов, и что в богатеющем доме будет жить, и что новые места и новых людей увидит, теперь, когда наступала минута разлуки и проводов, все над нею сокрушались и пугали ее самыми мрачными предположениями. И страна-то там чужая, и люди не русские, не с кем будет словом перемолвиться. Хорошо, если барыня верх возьмет да отстоит ее, чтоб она осталась при ней, а ведь, чего доброго, ей там, как приедут на место, полячку какую-нибудь навяжут в камеристки. Казимировна про какую-то Ксаверку говорила, что и причесывать не хуже парикмахера умеет, и училась барынь по-модному одевать.

— Так что ж, и я выучусь, —

бойко отвечала Сонька.

— Где уж! Да тебя и не допустят…

— Совсем обосурманишься, девка; ведь там, поди, чай, и церквей-то русских нет.

— Ну, как барышня, так и я, — возражала Сонька.

Ничем ее нельзя было пронять, хохочет себе да головой мотает, что ей ни говори. Беззаботная девчонка, непутевая. Не такую бы боярышне надо было выбрать в спутницы. Мало ли хороших, степенных девок у них на дворе! Да вот хоть бы Лизаветина сестра Лукерья или племянница Григорьевны Ольга, а эта ведь без роду, без племени, сирота, взяли на барский двор, как паршивого щенка, потому что в деревне никто ее приютить не хотел, как осталась она одна-одинешенька в избе, после того как тятьку ее за хорошие дела в кандалы заковали да в Сибирь угнали. Пяти лет ей еще тогда не было, а мать раньше умерла. Чего уж от такой ждать, отчаянная.

Пока эти толки шли в людских, барыня Анна Федоровна выдерживала пренеприятную сцену с дочерью.

Началось это тотчас после отъезда графа, когда г-жа Курлятьева находилась еще под впечатлением неудавшегося с ним объяснения.

Уже и раньше Клавдия начинала задумываться, плакала по ночам, рвалась к отцу, к которому ее не пускали, просилась в монастырь проститься с сестрами, дурила, одним словом, по мнению матери, но тут она точно очнулась, поумнела вдруг и с такою смелостью напустилась на мать с упреками за себя и за сестер, что Анна Федоровна остолбенела от изумления и гнева.

К довершению досады, невесту графа Паланецкого нельзя было заставить молчать ни пощечинами, ни бранью, она завтра должна была превратиться в важную даму, с нею приходилось считаться, объясняться, оправдываться перед нею.

Впрочем, вспышка длилась недолго; оборвав речь свою на полуслове, девушка не выдержала, разрыдалась и убежала в свою комнату. Тут она весь остальной день пролежала на кровати, лицом к стене, не отвечал ни на чьи расспросы и увещания.

Перед такой неожиданной выходкой Анна Федоровна так растерялась, что обратилась за советом к Григорьевне, и эта решила, что боярышню следует оставить в покое, скорее одумается.

Так и вышло. За ночь Клавдия одумалась, постигла всю безвыходность своего положения и, по-видимому, примирилась с ним, дала себя убрать к венцу без единой слезинки, без вздоха, точно окаменела, такое у нее было неподвижное лицо.

Все обошлось бы благополучно, кабы не Николай Семенович.

О, если б только Анна Федоровна могла предвидеть, какую штуку выкинет ее юродивый супруг! Не выпустила бы она его ни на секунду из его конуры наверху. Но он был так тих и покорен, что трудно было ждать от него какого бы то ни было проявления воли, а между тем, когда его принарядили, подстригли ему волосы и бороду и свели вниз, чтоб он благословил дочь перед венцом, он выкинул пренеприятную штуку. Вид у него был такой страдальческий, когда он вошел в большую, по-праздничному убранную залу, робко озираясь по сторонам, что невозможно было без жалости на него смотреть. Бледный и худой, как мертвец, он покорно принял дрожащими руками образ, который ему подали, но, когда взгляд его упал на дочь, опустившуюся перед ним на колени в белом подвенечном наряде, он как будто прозрел, весь преобразился, глаза его засверкали и, выпрямившись во весь рост, откинув назад седую голову и подняв взгляд к небу, он стал громким, вдохновенным голосом призывать милосердие и благословение Божие на несчастную жертву человеческой алчности, суетности и жестокости.