В поисках молодости
Шрифт:
СТУДЕНЧЕСКИЕ ШАЛОСТИ
На Зеленой горе я прожил почти до конца 1928 года. Но всему приходит конец. Сообщение с центром было неудобным. Автобусы не ходили. Возвращаясь поздно вечером домой по немощеным улицам, я слышал жуткие крики пьяниц. На краю города жила беднота, неподалеку находилась знаменитая «Бразилка» — район вконец обнищавших людей. Для многих алкоголь оставался единственным утешением в беде. Осенью целый день улочки были в тумане, а вечером, возвращаясь из города, я вечно опасался полных воды канав. Вместо тротуаров, рядом с канавами лежали какие-то доски.
До центра приходилось добираться пешком. Для молодых это было веселой прогулкой. Но мы чувствовали свою отрезанность от Каунаса.
Я встретил на улице Теофилиса Тильвитиса, и он пообещал зайти ко мне. Мы уже вместе участвовали в литературных вечерах, но видел я его редко — я служил в одном учреждении, он — в другом (в налоговой инспекции), по вечерам я находился в университете, которого он не посещал. Тильвитис был высокий, краснощекий человек, он вечно улыбался. Его ярко-голубые глаза глядели спокойно, с добротой. Но в них почему-то не чувствовалось остроумия, которое ключом било из его «Трех гренадеров», где молодой поэт так удачно пародировал видных поэтов, романтиков и символистов, что нельзя было без улыбки читать эту книжицу. Уже вышла и его футуристическая поэма «Распродажа души» — угловатая, острая, смелая книжка, далекий отзвук раннего Маяковского. Тильвитис на самом деле любил Маяковского, да и все представители «Четырех ветров» постоянно вспоминали, читали и декламировали его.
Встретившись на улице, мы заговорили о Маяковском, которого я читал еще в Мариямполе. Обоих нас Маяковский интересовал не как поэт Октябрьской революции, а как новатор формы. Нам казалось, что наша задача — громить при помощи новой формы отживших романтиков и неоромантиков, как в свое время Маяковский громил эстетов и символистов типа Бальмонта.
Выяснилось, что Тильвитис тоже не любит клерикалов. Я уже слышал, что они выгнали его из гимназии. Прочие его взгляды для меня оставались неясными, да я ими и не интересовался — Тильвитис привлекал меня как поэт.
Он говорил о жизни, о непонятных силах, которые заставляют человека любить. Тильвитис был еще не женат тогда и смотрел на брак очень серьезно и считал, что через него должен пройти каждый настоящий мужчина. Мы говорили и о театре, об опере — Тильвитис в то время мечтал о карьере актера или певца и даже где-то учился этому.
О литературной работе мы говорили мало. Тильвитиса не интересовало то, что я пишу, и я не посмел показывать ему свои произведения (я тогда писал рассказ «Человек между пилами»).
Мне показалось, что с этим талантливым, своеобразным поэтом сблизиться нелегко, — от него исходит какой-то холодок. Тильвитис тогда был на устах у всех, кто интересовался литературой и поэзией. Обо мне этого нельзя было сказать.
…Условия в университете по-прежнему были невыносимы. Как и раньше, мы теснились в первых двух этажах небольшого здания, а на третьем находился факультет теологии и философии. Я часто встречал товарища по гимназии Антанаса Янушявичюса. Он был атейтининком и даже редактором их журнала. Разговаривать с ним становилось все труднее. Я видел молоденькую студентку, которая торопливо пробегала в окружении почитателей по лестнице, — Саломею Нерис, с которой я сам недавно познакомился.
Изредка поднимался по лестнице на теологический факультет Майронис — дородный, очкастый человек, у которого уже мало осталось поэтической легкости и вдохновения. Все литературные вопросы мы обычно обсуждали на лестничной площадке, и довольно часто в наши споры встревал вспыльчивый седой человек —
42
Мишкинис Антанас (р. 1905) — поэт.
43
Коссу-Александравичюс Йонас (1904–1975) — поэт эстетского направления, реакционер, умер в США.
44
Бразджёнис Бернардас (р. 1907) — поэт-мистик, реакционер, живет в США.
Университетская жизнь, чем дальше, тем больше погружалась в рутину. После нескольких лекций в душных аудиториях кружилась голова, и хотелось бродить по городу, полному осеннего тумана или снежинок, в мелькании которых мчались извозчичьи сани. Обдавали теплом рестораны и кабаки, сверкали заграничными товарами витрины магазинов… Мимо шли люди. Одни торопились, другие тащились медленно, потирая руки без перчаток… Было скучно, постыло, хотелось движения, шума, неожиданных шалостей…
Случай вскоре представился. Приближалось 15 февраля — семилетний юбилей университета. Дата не особенно внушительная — обычно студенты праздновали ее, сложившись на пиво в ресторане, неподалеку от нас. В этом году «Студент» напечатал специальную статью, в которой призывал всех прикинуть, чего не хватает студенчеству, что ему нужно, и тем или иным образом все высказать. Высказать, конечно, не в стенах университета, а публично, на улицах и площадях.
Но правде говоря, я забыл о 15 февраля, но, проходя мимо Центрального здания университета, увидел уже на улице огромную толпу студентов. Они о чем-то горячо рассказывали, спорили, размахивали руками:
— Полиция… Представляешь, гады, нас — бананами… Арестовали…
Оказывается, студенты, то ли послушавшись призывов «Студента», то ли вняв чьим-то уговорам, сегодня утром собрались в актовом зале университета. Здесь они устроили митинг, а потом повалили толпой на улицу. Одни хотели спокойно пройти по Лайсвес-аллее, другие собирались двинуться к театру и потребовать, чтобы удешевили билеты для студентов. Так или иначе, толпа была большая, и она прошагала по центральной улице до перекрестка, у которого находился полицейский участок. Из участка выскочили полицейские и стали нагло разгонять студентов. Безоружные студенты вступили в схватку с полицией — началась драка. Власти таутининков как огня боялись любых демонстраций, и это шествие им, наверное, показалось чем-то серьезным. Полиция оказалась сильнее и разогнала студентов. Многие вернулись в университет, притащив с собой с улицы одного «заложника» — полицейского.
Я вошел в большую аудиторию, где студенты один за другим поднимались на трибуну, протестуя против полицейского произвола. Сказалось, что несколько студентов уже сидели под арестом. Кто-то потребовал избрать делегацию и послать ее в участок с требованием выпустить арестованных.
Я стоял на виду, и меня тоже избрали в делегацию. В нее попали и Райла и еще несколько студентов. Когда мы вошли в участок, мы увидели сидящего за столом приземистого начальника Гоштаутаса — краснолицего, с бычьей шеей. Зло взглянув на нас, он промычал: