В поисках Вишневского
Шрифт:
— Последнее время, — говорит Нина, — я ходила за ним, как за ребенком. Конечно, можно было положить его в институт, но мне казалось, что беспомощность, усиливающаяся с каждым днем, будет невыносимо травмировать его, окруженного своими ассистентами, сестрами, нянями, которые еще так недавно видели его полным сил и энергии, и я решила весь уход за ним взять на себя, вплоть до инъекций, которые делала собственноручно.
В праздник 7 ноября, это был уже 1975 год, когда пришли навестить его дети, невестка с зятем и друзья, он выглядел очень хорошо, был веселым, оживленным. Лежал в кровати на высоко поднятых подушках, всех узнавал и приветствовал улыбкой,
Его вернули к жизни на какой-то срок, но он потерял дар речи и был неподвижен. По существу, это была уже смерть…
Наступила ночь. Мы сидим с Ниной в столовой, не в силах оторваться от горьких, но дорогих ей воспоминаний…
На стене против меня висит фотография Александра Александровича в генеральском мундире, и лицо у него какое-то замкнутое и отчужденное, словно не об этом человеке мы здесь говорим.
И приходит мне на память рассказ Саши Вишневского о последних днях отца. Это было седьмого ноября, когда вся семья пришла навестить Александра Александровича. К вечеру, когда все разошлись, уставшая от волнений этих тяжелых дней Нина Андреевна вышла на улицу немного пройтись.
Александр Александрович дремал в спальне. Саша на кухне пил чай. И вдруг услышал какой-то шорох в комнате, кинулся в спальню — отца там не было, потом в столовую — и увидел его там. Держась за спинку стула, он стоял перед портретом покойной жены и неотрывно смотрел на него. Саша тихонько подошел к отцу. Александр Александрович глубоко вздохнул и прошептал:
— Ну, вот и все…
Саша под руку отвел отца в спальню и уложил в постель. Александр Александрович был бледен и очень слаб. Он молча закрыл глаза и впал в забытье. И Саша понял, что отец как бы простился со своим прошлым, может быть, даже со своей сознательной жизнью.
Вот что рассказал Саша. Думается мне, что Нина, вероятно, и не знала, что произошло в ее отсутствие…
На дворе уже ночь, я складываю свои записи. Нина прощается со мной, и я чувствую нежность к ней и признательность за ее преданность Александру Александровичу.
Что помнят друзья
Я слушаю рассказ актрисы МХАТа Софьи Станиславовны Пилявской. Мы знаем эту талантливую актрису, эту красивую женщину с породистым лицом и светлыми зеленоватыми глазами, устремленными на вас так, словно она видит сквозь вас.
За ее рассказом о Вишневском развертывалась в памяти моей богатая картина расцвета Художественного театра, на фоне которой она сама как представитель русского сценического искусства и Александр Александрович как один из корифеев русской медицины выступали так рельефно, что для меня это было истинной радостью. Потому я не смею прерывать ее рассказа своими комментариями. Вот он, этот рассказ:
«…Ему никогда не надо было ничего объяснять — он все понимал с полуслова, многолетний, верный друг мой, Александр Александрович, к которому я приходила с радостями и горестями, каждый раз обогащаясь и переполняясь благодарностью просто за эту драгоценную дружбу.
Все было при нем, при Вишневском: блистательный хирург, крупный ученый, общественный деятель, остроумный собеседник и добрый, очень
Если начать по порядку, то это было в 1938 году, Александр Александрович в минуты шутливого настроения всегда говорил, что его связь с большим искусством и мастерами Художественного театра началась с домработницы актеров МХАТа Дорохиных, у которой было тяжелое заболевание ноги. И однажды доктор Иверов, постоянно лечивший семью Дорохиных, привез к ним стройного молодого черноволосого человека в очках, одетого в серый костюм.
Пока мы представлялись друг другу, все было весело и просто, но когда Вишневский стал осматривать ногу больной, то сразу преобразился, стал как-то взрослее и строже.
— Ну что ж, придется забрать ее к нам в клинику. Дело серьезное…
Как мы потом узнали, это была флегмона, и Александру Александровичу пришлось трижды оперировать, чтобы спасти ногу.
С этой истории и началась наша дружба с Вишневскими.
В этом же году отмечался сорокалетний юбилей МХАТа. Александр Александрович с Варварой Аркадьевной были гостями и сидели в первом ряду.
Вишневские стали часто бывать у нас, мы очень сдружились. Вскоре началась война с Финляндией, и Александр Александрович ушел на фронт.
Однажды отец его, Александр Васильевич, в страшной тревоге сообщил нам, что сын пропал без вести. Помню, что Александр Васильевич обращался к Ворошилову, прося узнать, где сын, но все оказалось безрезультатно. Не было никаких следов, и довольно долго.
Александр Александрович объявился много позже и внезапно. Оказывается, он попал в окружение.
А пока он отсутствовал, у него родился сын Саша. Мальчик рос уже в годы Отечественной войны, и я помню, как, заехав домой с фронта в 1941 году, Александр Александрович, в восторге сверкая улыбкой, рассказывал, как он вбежал во двор и, увидев группу маленьких ребятишек, подбежал к какой-то белокурой девочке и спросил: «Ты чья, девочка?» А девочка ответила басом: «Я не девочка, я мальчик — Саша Вишневский». Так он познакомился с собственным сыном.
Накануне войны я попала к Александру Александровичу на операционный стол. А было это так. У меня обнаружили аппендицит двадцатилетней давности, изредка дававший приступы. Однажды такой приступ начался во время спектакля «Воскресение», где я играла Мариет. Туго затянутая в корсет, я вышла на сцену, села на стул, а встать уже не могла. В полуобморочном состоянии меня увел со сцены Ершов, игравший Нехлюдова.
Меня тут же отправили домой, где уже ждал Александр Александрович, которого попросил приехать мой муж.
Александр Александрович обследовал меня и заявил, что «момент пропущен, оперировать надо было давно, показаться надо было давно, а теперь придется ждать, пока приступ кончится».
И я продолжала играть в спектаклях, пока однажды на репетиции «Кремлевских курантов» Леонидов, ведший эту репетицию, вдруг увидел, как я корчусь от боли в животе, и сразу же отправил меня домой. Вот муж отвез меня прямо в клинику на Большую Серпуховку. Было это 6 ноября 1940 года. Увидев нас обоих, Александр Александрович все понял, снял с меня пальто, бросил его на руки мужа со словами: «А ты иди, иди! И чтоб больше я тебя здесь не видел!» — сдал меня на руки сестре, приказав отвести меня вниз и переодеть во все больничное.