В поисках жанра
Шрифт:
— Дядя Паша, скоро мы увидим море? — спросила Светланка.
— Терпение, ребята, терпение, — слукавил я. — Пока что сделаем привал.
Мадам Харитонова с маменькой взялись готовить очередной пикник, а я посадил крошку Людочку себе на шею и предложил ей собственные уши в качестве руля. Пригласил прогуляться Светку и Витасика — дескать, ноги хочу размять. Обжорка — кстати говоря, деликатнейшая собака с умеренным аппетитом — в приглашении не нуждался. Мы пошли в гору.
Медленное движение. Светка собирает жесткие полупустынные растения в классный гербарий. Витасик крутит носом, показывает
Оказалось — истинное! То самое, кому «не дано примелькаться». Огромное, свежайшее, то самое, что всякий раз вызывает во мне юношеский восторг. То самое — «Гомер, тугие паруса». Гремучая бессонница, бесконечная живость и далее — бескрайнее воображение.
Как ни готовились дети к этой встрече, но были ошеломлены. Все тут нахлынуло на них, и все настоящее — и ветер, и запахи, и мокрая галька, и сладкая, может быть, тревога будущей жизни. Они не закричали, не завизжали, не засмеялись, не запрыгали, но молчали в провинциальной застенчивости. Светка в ее едва просыпающейся женственности смотрела на море исподлобья, как на внезапно вошедшего в комнату огромного сокрушительного Дон-Жуана. Витасик пыжился — дескать, ничего особенного, — а сам трепетал. Людочка у меня на шее притихла. Один лишь Обжорка, который черт знает что видел в море, кроме восторга, разрываясь от лая, бросился вниз, был отброшен волной и мокрый, неслыханно жалкий закрутился волчком. Мы сели на гребне галечного пляжа. Вокруг было пустынно.
— Вот это море, — сказал я.
— Приехали, — тихо сказала Света.
— Вы не смущайтесь, ребята, — сказал я. — Море хотя и чудо, но в нем нет ничего особенного.
— А то я не знаю, — прокарабасил Витасик.
— По сути дела, мы, люди, тоже чудесны, хотя в нас нет ничего особенного, — добавил я.
— А то мы не знаем, — сказал Витасик.
Неожиданно я снова сильно разволновался. Мне показалось, что приближается сокровенная минута. Мне захотелось вдруг показать усталым детям что-нибудь из нашего «жанра». Мне захотелось, чтобы на горизонте появился сейчас розовый айсберг. Мне неудержимо захотелось сделать это немедленно, но я боялся, что ничего не получится.
Розовый айсберг появился на горизонте и весьма отчетливо приблизился. Сияли под летящим солнцем отвесные стены розового льда. Сладкий айсберг тихо и торжественно приближался к нам, ко мне и детям. Линия морского горизонта поднялась над ним, и он вошел в медлительный дрейф вдоль берега. Я понял, что он приплыл сюда из Болгарии, что это не только моих рук дело, но и тех шестерых, что ждут меня на Золотых Песках, а раз так, то, значит, есть все-таки какой-то смысл в нашей дружбе, в нашем союзе.
— Видите, ребята, айсберг? — спросил я.
— Он настоящий? — спросила Света.
— А мы с тобой настоящие? — спросил я.
— Не знаю, — сказала она. — Может быть, мы тоже чьи-то фокусы.
— Возможно, — сказал я. — Но почему бы и айсбергу не быть с нами? Розовый айсберг — чем плохо?
— Класивый, — сказала Людочка.
— Он на четыре пятых скрыт под водой, — пояснил я.
— А то мы не знаем, — пробасил Витасик.
Сцена. Номер пятый: «Работа над романом в Венеции»
В
…Ослепительная жара на площади Святого Марка. Сижу у маленького столика со стаканом швепса и чашкой кофе. Пишу эту сцену. Лучшего мне не надобно наслаждения. В отделении струнный оркестр кафе «Флориан» играет вальсы. Мимо идет однокурсник, ныне профессор естествознания. Он в составе туристической, специализированной по естественным наукам группы.
— Ты и Венеция — как-то не вяжется. Что ты здесь делаешь один?
— Здесь, в Венеции, один я работаю над романом.
— Ты и роман? Как-то не вяжется. О чем будет роман?
— О том, как я работал над романом в Венеции.
— И тебе за это деньги платят?
— Нет, я сам за это плачу.
— Но стаж-то идет?
— Стаж, конечно, идет.
Стаж увеличивался с каждой минутой венецианского наслаждения. Вот одно из чудес века социального обеспечения — оптимистический рост стажа с каждой минутой и день за днем. Жизнь утекает, стаж растет. Расширение зоны надежности. Броня благоденствия.
Шарлатаны голуби стайками перелетают от туриста к туристу, и вслед за каждой стайкой надвигается чучело фотоаппарата на скрипучей треноге. Пронто! Пронто! Бойко выщелкиваются лиры из карманов. Я поднимаюсь и, шаркая индийскими босоножками, плетусь по солнцепеку к колоннаде. Исполненное достоинства бегство. Мне лиры нужны самому для работы над романом в Венеции.
Мой стаж увеличился еще минут на сорок, когда на мосту Риальто я встретил соседа по гаражному кооперативу. Он был в составе профсоюзной, специализированной по охране окружающей среды группы. Сразу вспомнились подробности наших пустяковых взаимоотношений. Например, он обращается ко мне всегда почему-то в третьем лице. Скажем, звонишь ему, называешься и слышишь в ответ: «Он звонит? Ему что-то нужно?» Сейчас, на мосту Риальто, сосед приветствовал меня каким-то странным жестом с привкусом неожиданной спортивности:
— Ха-ха, вот и Дуров! Говорят, он здесь работает в новом жанре? Пишет роман?
— Слухи точны, — сказал я.
— Он чувствует на себе здешнюю сырость? — спросил сосед.
— Пока нет, — ответил я.
— А замечал он в каналах страшную грязь?
— Не очень.
— Согласен, — хохотнул сосед. — Вода приблизительно чистовата. Город относительно великолепен.
На Гранд-канале работают светофоры, пропуская транспортные потоки — корабли-автобусы, баржи-грузовики, катера-такси. Прожариваясь на слепящем солнце, я пишу роман в Венеции.
Маленький канал, над которым я живу, действительно слегка подванивает юношескими воспоминаниями. Я пью у окна кофе и пишу о том, как крепкий настой вытесняет из головы миазмы прошлого. Через канал я вижу три окна на высокой терракотовой стене и вывеску «Дженерал консулат оф Грейт Дьючи оф Люксембург». В одном из окон я вижу и самого генерального консула Великого Герцогства. Он почти всегда неподвижен. Быть может, он тоже пишет роман в Венеции? Во всяком случае, каждая минута шлепком глины ложится на массивную скульптуру его консульского производственного стажа.