В польских лесах

Опатошу Иосиф

— Мордхе, поди-ка сюда!

Мордхе вздрогнул, заметив отца, и подошел с опущенными глазами.

— Ты уже помолился?

— Нет!

— Так молись, не болтайся зря! Да, ты знаешь, завтра утром ты едешь, если на то будет Божья воля, с реб Иче в Коцк… Ты доволен? И денег тебе на это не придется у дедушки красть! Единственный сын Аврома должен походить на отца и быть щедрым, чтобы люди знали, в кого он уродился.

С удивлением посмотрел Мордхе на отца. Уже второй раз слышал он от него такие речи. Авром положил руку на плечо сына:

— Слушай, Мордхе, что было, то прошло! Но об одном я тебя прошу: ради Бога,

не позорь меня! Обещаешь?

Реб Авром, не ожидая ответа, выпрямился, расправил бороду; каждое его движение обнаруживало врожденную независимость, а свободные манеры внушали уважение. Он расстегнул сюртук, глубоко засунул руку в карман брюк и сказал:

— Скажи, здесь ведь нас никто не слышит, гоже ли мне стать родней арендатора Симхи? Его отец у покойного дедушки всю жизнь обдирал кожу с резаных телят, а Симха за пятиалтынный и сейчас погонит теленка до самого Плоцка, если я его только пошлю! Ну, что? Девушка тебе так по вкусу пришлась? Да какая девица тебе не понравится? Это, да простит нас Бог, семейный порок! Я тоже был не лучше. Но для этого я пригласил реб Иче, чтобы тебе было у кого поучиться!

Реб Иче в этот момент тихо вошел в комнату. Он снял с полки книгу и углубился в чтение. У реб Аврома глаза заискрились, ему вдруг захотелось пошутить, как в добрые старые времена. Он встал так, чтоб Мордхе не заметил реб Иче, и громко заговорил:

— И ты веришь, что реб Иче не одолевают грешные мысли? Вот насчет реб Менделе не знаю! Ребе живет с женой, к тому же он не особенно строг насчет закона о единобрачии. Что ты так смотришь на меня? Не веришь? Можешь на меня положиться. Дело ясное. Раз женщины для него не редкость, он, вероятно, мало думает о них, и естественно, что грешные мысли его не беспокоят… Но реб Иче, понимаешь ли, уже давно живет отшельником. Искуситель ему поэтому покоя не дает, ты ведь знаешь! Сколько тебе лет? Еще нет шестнадцати! А тебе ведь уже не со вчерашнего дня хочется жениться…

Мордхе, слушал, не веря своим ушам, краснел от стыда и ничего не отвечал.

— Еще хорошо, что ты смутился! Чисто еврейская черта! — Реб Авром нежно, по-отечески, похлопал сына по плечу, отошел и продолжал громко, почти крича: — Что из всего этого следует? Да, говорю я, это величайшее испытание для человека — вечно, с утра до ночи, бороться с искушениями! Я бы этого не мог!

— Папа! — вскрикнул Мордхе, как будто случилось несчастье. — Папа, тише, ведь реб Иче стоит около книжного шкафа, смотри!

— Что же я такого сказал, что? — еще громче продолжал реб Авром. — Где он стоит, ты говоришь? А-а! — Будто пораженный тем, что он только теперь его заметил, реб Авром махнул рукой реб Иче и приветливо заговорил: — Здравствуйте, реб Иче! Будьте так добры, я хочу у вас спросить… Извините, что я вас затрудняю…

Мордхе побледнел, он не знал, куда девать глаза, дрожал, молил Бога, чтобы земля разверзлась и поглотила его, лишь бы не видеть, как отец будет унижать реб Иче.

Но реб Иче не растерялся. Он подошел спокойно, будто речь шла не о нем, как будто его звали для объяснения какого-либо закона или просто за советом, и, хоть он знал, что реб Авром только шутит, он притворился ничего не понимающим и, прежде чем Авром успел что-либо сказать, заговорил сам:

— Реб Авром, вы угадали. У меня бывают грешные мысли!

— Что вы, реб Иче? — растерялся реб Авром. — Я этого не сказал! Я только сказал,

что если человек живет отшельником, то у него, само собой разумеется, должны появиться грешные мысли.

— Они и появляются, реб Авром! — спокойно согласился реб Иче. — И чем больше грешных мыслей у человека, чем сильнее страх грехопадения, тем больше человек углубляется в себя и тем легче ему преодолеть телесные потребности и постичь сущность Всевышнего…

— Тогда зачем же искушения? — усмехнулся Авром. — Если их можно так легко избежать? Как там говорится: «Поэтому оставит человек отца своего и мать свою»…

— Что вам сказать? — Реб Иче наморщил лоб, поглаживая свою черную бородку. — Вы когда-нибудь видели, как дети качаются на качелях? Чтобы качели поднимались все выше и выше, ребенок должен каждый раз отталкиваться ногой от земли, и, если не упираться в землю, ему никогда не подняться над ней. В жизни то же самое. Человек, у которого нет грешных мыслей, так глубоко увяз в чувственном бытии, так огрубел душевно, что ничего не чувствует, ни к чему не стремится. Знайте: в каждой грешной мысли есть Божественная искра, которая пала до весьма низкой ступени и жаждет искупления. И человек не должен пугаться грешных мыслей. Он должен идти им навстречу с раскрытыми объятиями, обнажить их, сбросить с них одеяние, потому что только внешняя форма грешна, и, когда он преодолевает то греховное, что было в этой мысли, он соединяется с искрой Божьей. Понимаете?

Реб Иче умолк. Черные глаза его горели. Рот был открыт. Влажные кривые зубы придавали его лицу дикое выражение. Он провел рукой по лбу и снова заговорил:

— А теперь мы возвращаемся к качелям. Чем сильнее ты раскачиваешься, то есть чем больше овладевают тобой грешные мысли, чем крепче они хватают тебя за горло, тем выше ты подымаешься, если одолеешь эти мысли.

— Извините, пожалуйста, реб Иче! — улыбнулся реб Авром. — Значит, выходит, как я вас понял, грешить — это благое дело? Ха-ха-ха! И когда я вчера застал моего сынка с дочерью арендатора, я должен был похвалить его за это, да? Сказать: «Веселись отрок, пока ты молод»?

Реб Иче вдруг изменился в лице. Огонь в глазах угас, бледное лицо сделалось еще более усталым, вокруг стиснутых губ легла тень, как будто этот разговор вызвал в нем тоску.

— Я хочу, чтобы вы меня поняли! — сердито произнес реб Иче, но сейчас же спохватился и заговорил мягким, почти просящим тоном: — Я не думаю, Боже сохрани, что человек должен всецело отдаться чувственному началу, должен предаться наслаждениям. Я этого не говорил! Я только сказал, что в каждом грехе, в каждом соблазне есть искра Божья, и искры тоскуют по своему, так сказать, «первоисточнику», как дети по матери, издавая немые вопли, несущиеся над миром. Когда кто-нибудь слышит немой крик и освобождает искру Божью, он поднимает ее на высшую ступень и этим возвышается сам.

Мордхе дрожал, молил Бога, чтоб отец не оскорблял реб Иче, а сам смотрел на него своими большими серыми глазами с такой любовью и преданностью, будто утешал: не принимайте это близко к сердцу, ребе, я вас понимаю…

— Вы же сами себе противоречите! — улыбнулся реб Авром. — Разве есть худшее зло, чем жена? А вы…

— Наверное, так, реб Авром, так должно быть! — прервал его реб Иче и улыбнулся.

Брайна просунула голову в дверь:

— Пусть хозяин идет завтракать! Все уже на столе!