В полярной ночи

Снегов Сергей Александрович

— Хорошо, если кто может встречаться на работе, тот, конечно, всегда будет попрекать других, — обиженно возразила Зина, исподлобья поглядывая на курившую Моросовскую.

Пока утюг нагревался, Зина молча поправила подушки, проворно вытащила мыло из хлебной тумбочки, убрала банку консервов, потом подошла к Варе, помогла ей разложить постель и возвратилась к утюгу. С утюгом она управлялась умело и ловко — через полчаса перед Варей была целая стопка отлично выглаженных вещей.

Девушки потихоньку разбрелись по своим комнатам. Остались только Варины соседки — Зина и Моросовская, — но вскоре ушла и Зина. Варя разделась и легла. Чуть погодя Моросовская потушила свет.

— Спите, Варя, — сказала она. — Зина возвратится поздно, шуметь не будет — к этому я ее все-таки приучила.

Варя лежала в темноте

с открытыми глазами и ожидала сна, но сон не приходил. Это было странное ощущение: она лежала на мягкой постели, было чисто и тепло, именно о таком отдыхе она мечтала долгие недели эвакуации, — почему же ей не спится? Она видела в темноте исполинские просторы Кара-лака, угрюмые берега Пинежа, костер, мокрый снег, гасивший неясный, скупой жар, страшное лицо Жукова, добрую, легкомысленную улыбку Непомнящего и другое лицо — то угрюмое, то насмешливое. Она не понимала, почему это лицо вспоминается ей чаще всех. За время войны, в эвакуации, она встречала сотни людей, среди них были плохие и хорошие, старые и молодые — некоторые ухаживали за ней. Но стоило им уйти — и они исчезали из ее памяти. Этого человека она встретила вчера на берегу. Первые два часа они и словом не обмолвились, потом он помог ей на трапе, усадил на платформу и заботливо защищал своей спиной от ветра. Вот и все. Рядом с ним были десятки других людей, но вспоминался он, а не они, они только вспыхивали в памяти и исчезали, а он оставался. И Варя уже знала, что не может заснуть оттого, что его лицо неотступно стоит перед ней в темноте. Она зажмурила глаза, но лицо не ушло. Горечь охватила ее. Нет, она не просила, она не сказала ни слова, он сам крикнул ей, что придет вечером, после заседания. Вот уже ночь на дворе, все заседания давно кончились, а он не пришел. Непомнящий ничего не обещал, но достал билеты в кино, встретил ее в столовой, водил по городу и был такой милый и добрый, хотя ей это совсем ни к чему. Ну и пусть, меньше всего она печалится о тех, кто о ней не думает, сейчас она уснет, а завтра все это вылетит у нее из головы. Она просто была очень одинока в дороге, очень измучилась, вот ей и захотелось доброго слова, ласкового взгляда… Завтра будут хозяйственные хлопоты, новая работа, новые люди. Точка, точка! Спи, глупая! И оттого, что она была и в самом деле очень измучена дорогой, Варя не удержалась от тихих слез. Так, со слезами на щеках, она и уснула.

Утром она встала поздно, убрала постель и пошла в столовую. Там уже никого не было. Официантки подали ей пшенную кашу и холодный чай. Она поела и вернулась домой. В комнате уборщица мыла пол. Варя спросила:

— Скажите, ко мне никто не приходил?

— Приходил, приходил, — проговорила уборщица, выжимая тряпку. — Очень интересовался, спрашивал, не нужно ли чего, обещался прийти.

У Вари горели щеки, но она спросила равнодушно:

— Кто же это был, не знаете?

— А комендант Гурко, кто же еще? — удивилась уборщица.

Варя стала прикидывать, куда ей надо идти. Выходило, что прежде всего в отдел кадров, а там принимали только во вторую половину дня. Варя послонялась по комнате, не зная, куда девать себя. Она взяла со стола старую газету, попыталась читать.

В начале второго пришла Моросовская — у нее был обеденный перерыв. Она ласково кивнула Варе и наскоро похлебала холодного супа.

— Выспались? — спросила она. — Ну как вам нравится Ленинск при дневном свете? Правда, препротивнейший городишко? Одно хорошо — ужасы войны здесь чувствуются меньше, чем в любом другом месте.

Она говорила лениво, нехотя и словно желая показать, что ее самое очень мало интересуют и Ленинск, и ужасы войны, и даже то, что их здесь нет.

Варя тихо сказала:

— Нет, городок как городок, мне он даже понравился. — Потом она поинтересовалась: — Почему вы не разогрели еду, Ирина?

Лицо Моросовской выразило отвращение.

— Что вы, Варя, возиться с примусом или разжигать печку на кухне! Мой маникюр мне дороже. На будущий месяц я непременно прикреплюсь к столовой. Вам тоже не советую подражать девчонкам, зачем вам эта готовка? Должна вам сказать, эта детвора меня временами раздражает, хотя все они вообще славный народ. Очень беспокойное хозяйство.

Впрочем, в других комнатах еще хуже: вечные крики, хохот, визг, особенно когда приходят их парни. Потом этот

беспорядок. Признаюсь, я не очень люблю строго следить за чистотой, тратить на это время просто смешно. Но еще менее я люблю нарушать чистоту. И то и другое очень хлопотно. Все это страшно осложняет существование. Я давно мечтаю переселиться в двойной номер и чтоб моей соседкой была такая, как вы, спокойная, вежливая девушка моего возраста. Вам двадцать три? Я на год старше. Моросовская бросила в угол папиросу и потянулась.

— Спала восемь часов и еще хочу, — сказала она, зевая. — Здесь, на севере, у многих развивается что-то вроде сонной болезни. Говорят, это первый признак начинающейся цинги.

— Может, это оттого, что вас ничто не интересует? — предположила Варя.

— Почему ничто не интересует? — возразила Моросовская, подумав. — Меня очень многое интересует. Но только не так, как других. Я просто не люблю бесцельных действий и переживаний. Наши девчата при каждой вести с фронта готовы визжать, плакать, сходить с ума, вот как вчера, после вашего рассказа. А что изменится на фронте от всех этих переживаний? Ровным счетом ничего. Поверьте, если бы моя кровь могла принести нашим войскам победу, я бы пришла и сказала: «Берите ее, всю берите, каплю за каплей, не бойтесь сделать мне больно — так надо». Но раз моя кровь неспособна это совершить, зачем я буду ее понапрасну портить? Зина, например, готова спорить до утра и обсуждать каждую новость, переданную по радио, хотя она ничего в этих делах не понимает, а потом на работе она сонная, и все у нее валится из рук, она сама признается, что как-то уснула за столом. Это мне просто противно. Я лаборантка, и если бы мне сказали, что я наврала в анализах, я бы целую ночь промучилась, через месяц вспомнила бы об этом упреке. От меня требуется: хорошо работай! Я и стараюсь всеми силами работать лучше, а терзать себя пустяками не хочу. Девушки этого не понимают — и считают меня черствой. Но я от этого тоже не расстраиваюсь. Она посмотрела на часы и встала.

— Без четверти два. Пора на работу.

Варя лежала на кровати и думала о словах Ирины. Они казались умными и справедливыми, но было в них что-то неуловимо отталкивающее. Варя пыталась понять, что ей не по душе в Ирине, она слово за словом вспоминала все, что та говорила, вспомнила, как сердито смотрела на Моросовскую Зина. По всему было видно, что девушки живут недружно. Варя взглянула на часы — пора было идти в отдел кадров. Она стала одеваться, в это время дверь распахнулась и в комнату вошел Седюк.

— Здравствуйте, товарищ начальник лаборатории! — сказал он весело. — Очень рад, что застал вас. Идемте, вы мне нужны.

И, взяв ее под руку, заглядывая ей в глаза, он сказал ласково и виновато:

— Вы очень сердились, что я не пришел ни вчера вечером, ни сегодня утром? Знаете, я свинья, забыл, что обещал зайти. Все утро сегодня знал: что-то очень важное нужно сделать — и не мог вспомнить, что. Только в отделе кадров увидел вашу фамилию, сразу все вспомнил и поспешил к вам. Нет, серьезно, вы сердитесь на меня?

12

Эти слова обрадовали ее и взволновали. Она вдруг поняла, что действительно была огорчена и обижена. И он хорошо знал, что она огорчится и обидится, потому так горячо ругал себя. И сразу все стало другим. От его слов, взгляда, от его ласкового голоса исходило такое дружеское участие, что все в ней потеплело и она сказала, поднимая на него оживленные, засиявшие глаза:

— Нет, что вы! Я поняла, что вы заняты.

Он вел ее по улице, не объясняя, куда ведет, а она не спрашивала — это было не важно в сравнении с тем, что они шли рядом. Он рассказывал ей о вчерашней поездке на площадку медеплавильного завода и о сегодняшних спорах в проектном отделе. Она добросовестно старалась вникнуть и в разговор Дебрева с Лесиным и в доводы Караматина, но ее отвлекала разительная перемена, происшедшая с Седюком: чисто выбритый, отдохнувший, он казался помолодевшим и совсем не походил на того заросшего рыжей щетиной человека, горько надо всем иронизирующего, каким был вчера. Она понимала, что сомнения его рассеялись и пришло то, о чем он мечтал и чего боялся не найти, — нужная работа. Она радовалась его радости, и рядом с этой радостью ее собственные страхи и опасения казались ей маленькими и далекими. Потом она услышала, что он говорит о ней.