В понедельник дела не делаются
Шрифт:
Девчонки ещё спали, Маштаков ходил на цыпочках. Времени у него было в обрез, и он решил сэкономить на бритье. На кухне жена пекла блины, стоял чад, трещало подсолнечное масло на сковороде.
– Ты бы хоть форточку открыла! Не продохнёшь! – Миха демонстративно зажал нос.
Позавтракав первыми блинами, тяжёлыми, насквозь пропитанными маслом, теми, которые комом, Миха оделся и побежал. Он, конечно, ничего не перепутал и не забыл, что Птицын разрешил рейдовавшим подойти попозже, к десяти часам.
Надо ему было с утра поймать одного Петра!
По дороге на Малеевку оперативник рассуждал, что вот, оказывается, может
– Опа! – перепрыгнул через подвернувшуюся лужу.
Дверь в нужную ему квартиру была закрыта. Звонок, понятное дело, не работал, и Маштаков все кулаки оббил, пока не услышал внутри шаркающие стариковские шаги. Лязгнуло несколько замков, дверь отворилась.
– О, Николаич! – обрадовался хозяин.
Долговязый, испитой, беззубый, он радушно распахнул дверь настежь. На впалой груди у него синел наколотый крест, на левом плече – витой эсэсовский погон.
– Сколько щас времени, Николаич? Утро щас иль вечер? – хозяин подсмыкнул мятые семейные трусы.
– Утро, Витя, погожее сентябрьское утро. Молодое бабье лето на дворе.
Миха закрыл за собой дверь, направился в кухню.
– Николаич, да ты в залу проходи! На кухне у меня бардак! – кричал из угловой комнатки хозяин.
Он прыгал на одной ноге, попадая в штанину.
– Одеваться-то как, Николаич, по рабочему, что ль?
Маштаков примерялся в «зале» где присесть, чтобы не испачкаться. С запущенной обстановкой в стиле семидесятых, с репродукциями из журнала «Огонёк» на стенах дисгармонировал импортный телевизор «Филипс».
– Ух ты! – Миха взял пульт дистанционного управления, щёлкнул, по первой программе шёл чёрно-белый довоенный фильм с Любовью Орловой. – Откуда дровишки, Витя? Хату подломил?
– Николаич, ты меня знаешь, – Витя высунул голову из спаленки. – Я твёрдо встал на путь исправления!
Пластмассовой гребёнкой, такой же беззубой, как и сам, перед зеркальцем расчёсывал он свалявшиеся патлы.
– Аркашка с четвертого подъезда на той неделе за пятьсот рублей продал. Голимый алкоголик! Как считаешь, Николаич, выгодно я сторговал?
– Выгодно, – кивнул Маштаков. – Откуда у тебя пятьсот дукатов, трезвенник?
– Валька пенсию получила, – в Витином голосе явственно читалась незаслуженная обида.
– Ладно, ладно, не плачь. Где Валюха? Дрыхнет ещё?
– Да нет, Николаич, мы поругались, она к матери ушла. Всё на нервах… Ну я тут и забухал через это дело…
– Помиритесь, – Миха наконец решился присесть на край дивана, отодвинул ногой переполненную бычками майонезную банку. Хозяин нёс с кухни бутылку, в которой плескалось на четверть, два мутных стакана и сосиску в целлулоиде. – Миш, я похмелюсь с твоего благословения. Поддержишь? – А я тебе пивка взял, подлечить, – Маштаков вынул из внутреннего кармана ветровки купленную по дороге бутылку «Янтарного». – Не, я самогонку не буду. Пива тогда. Ключом он сковырнул пробку, долго выбирал, куда её определить, осторожно положил на изгрызенный подлокотник дивана. Витёк набуровил себе полстакана, чокнулся, вылил в беззубый рот. Миха смотрел на него, содрогался. – Сосиску хочешь? Молочная, – хозяин сдирал с розового морщенного цилиндрика целлофановую облатку. – Ну как хочешь. Опер сделал пару крупных глотков, поставил бутылку на пол, закурил. – Поработать надо, Витя, по камере. – За
– Значит, Серёгин. Мы с Серёгой по малолетке в одном отряде трубили. Судимый?
– Судимый, но не сидел, – Маштаков ещё несколько раз отхлебнул из бутылки «Янтарного».
В голове у него поулеглось. А то с утра как проснулся, долбило: «Фадеев! Фадеев! Побег! Уволят!»
– Он без вывода будет сидеть? – агент привычно примеривался к предстоящей задаче.
– Как и ты, в третьей камере.
– На курево, на чай, Николаич, займёшь до получки? Я тебе ключи дам, ты телевизор к себе в кабинет отвези. Как бы Валька его не пропила.
– Базару нет. После обеда смотаюсь на дежурке.
Витёк собирался недолго. На все три замка закрыв входную дверь, латаную-перелатаную, в фанерных заплатках, он вдруг взглянул на Маштакова трезво.
– Николаич, у меня ещё к тебе будет серьёзная просьба. Можно сказать, последняя. Выполнишь?
Миха посмотрел удивленно: «Что за дела?»
– Ну?
– Нет, ты забожись, что выполнишь.
– Век на лодке не кататься, – Маштаков ногтем большого пальца поддел передний верхний зуб, щёлкнул, быстро провёл им поперёк горла.
– Николаич, – голос Витька почти звенел прорывающейся горькой слезой, – ты, когда баб ко мне на хату водить будешь, ты моего супружеского ложа, я умоляю тебя, не оскверняй! Оттоманкой [45] воспользуйся!
– Клоун! – Миха ладонью крепко хлопнул его по спине.
Витёк хохотал, сотрясаясь тощим телом.
– Как я тебя! Уел! Николаич! Ха-ха!
– Ну ладно, артист-пародист, – Маштаков сам сдерживался, чтобы не засмеяться, подколол его агент действительно изящно. – Я на троллейбусе поеду, а ты давай через полчаса подгребай. На воротах скажешь, что ко мне. Я предупрежу.
45
Оттоманка – широкий и низкий мягкий диван без спинки (устар.)
В кабинете Миха первым делом открыл форточку, она повисла на верхней петле. После вечера и ночи следовало проветрить, кабинет был прокурен насквозь. Вытряхнул в корзину обе пепельницы, настоящую и запасную, приспособленную из жестяной баночки из-под оливок. Это Тит из себя аристократа строил, когда за отпуск проставлялся. Впаривал коллегам, как хорошо оливками этими заедать водку, медицинский спиртовой дух, дескать, они махом поглощают. «Абсорбируют!» – многозначительно вздымал вверх палец Лёшка. Миха попробовал оливки, трава травяная.