В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года

Степанов Анатолий Яковлевич

Главный его начальник, Сам, стоял на телефонном столике, придвинутом к дальней стене, и снимал с этой стены портрет в рамке из красного дерева.

– Здравствуйте, Иван Васильевич!
– не по уставу поприветствовал его Смирнов.

Сам резко повернулся на смирновский голос, шаткий столик под ним зашатался, и поэтому портрет вырвался из рук и скользнул вниз. Грохнулся, но не упал - замер у стены. Был, так сказать, поставлен к стенке.

– Ты что же это наделал, мерзавец?!
– то ли у Смирнова, то ли у себя самого грозно спросил Сам, осторожно ступил со столика на стул,

а со стула неумело спрыгнул на пол.

– Радостная и, к великому счастью, соответствующая действительности картинка: несгибаемый Лаврентий за решеткой.

– За какой решеткой?
– тупо боясь понимать, спросил Александр.

– За тюремной, Александр, за тюремной!
– ликующе-злобно прокричал ему в лицо Сам.
– Господи, счастье-то какое!!!

– Иван Васильевич, как же так?!

– А так, вот так и эдак!
– Сам суетливо расставил мебель по местам. Скотина, палач, вонючка!

Расставил мебель, постоял, подумал, схватил портрет и, как дискобол, метнул его на ковровую дорожку. Картинкой вниз. Успокоенный, прошел к столу, зажег настольную лампу, уселся.

– Может, вынести его?
– предложил свои услуги Смирнов.

– Пусть лежит, глаз радует, - возразил Сам и растер обеими руками лицо.
– Садись, поговорим, нам теперь о многом говорить надо.

– У меня к вам срочные дела, Иван Васильевич.

– Сейчас самое срочное - это.
– Кивнул Сам на распростертый портрет.

– Мне один майор уже объяснил какое дело самое важное, - сказал Смирнов и сел в угол между столами - письменным и заседательским.
– А, оказывается, оно и самое срочное. В Москву войска ввели, Иван Васильевич.

– Знаю.

– Нам не доверяют, да?

– Не доверяют кое-кому поважнее нас с тобой.
– Сам опять вылез из-за стола, подошел к портрету, приподнял, еще раз посмотрел на гражданина в пенсне.
– Пятнадцать лет на эту рожу глядели и видели, что рожа-то мерзавца и убийцы. Однако терпели, молчали, убеждали себя, что внешность обманчива. Ни хрена она не обманчива!

Оставив лежать портрет картинкой вверх, Сам возвратился на место.

– Личико, конечно, не ахти, - согласился Смирнов.

– Я - человек маленький. Я в высокой политике не силен.

– Это - не политика. Это или-или. Или мы - послушное стадо, или мы люди.

– А я - человек, и всегда был им. И на войне, и здесь. Я не знаю, что я должен допускать, а что не допускать. Я твердо знаю одно: я должен честно и добросовестно делать свое дело.

– А кто будет делать наше дело, Саня?

– Каждый свое дело делает, и это есть наше общее дело.

– Общее дело надо делать вместе. Ты сейчас пугаешься еще неведомой ответственности, твоей личной ответственности за все. Нам придется отвечать прошлому и будущему. Так что думай, много думай.
– Сам хлопнул ладонью по столу, кончая абстрактный разговор и приступая к конкретному: Ну, что там у тебя срочного?

Он мне волосы трепал, Ванькой называл, скот! Это в порядке поощрения, Саня, за санацию Москвы к восьмисотлетию. А я стоял и благодарно улыбался. Неужели конец безнаказанному хамскому самодурству и нашему трусливому раболепству?! Саня, теперь - в

наших силах не допускать этого больше.

– Убийство, Иван Васильевич.

– Ну, знаю. Что там срочного-то?

– Дело, которое мы с легкой душой быстренько закрыли - убийство в Тимирязевском лесу, - сегодняшней ночью снова открылось. Самовольно, так сказать. Убитый - Роман Петровский по кличке Цыган вместе с Ленькой Жбаном и Самсоновым проходил по меховому делу.

– Ну, а все-таки, если это чисто случайное совпадение?

– Я в такие совпадения не верю.

– А зря. Бывает, Саня.

– Конечно, все бывает. Но в любом случае идти придется по старым, того дела связям. Я прошу вашей санкции на возобновление дела об убийстве Леонида Жбанова.

– Хрен ты от меня эту санкцию получишь!

– А говорили об общем деле, за которое всем сообща браться надо.

– Ты, Саня, помнится, тоже о чем-то говорил. Так вот, сделаешь свое дело честно и добросовестно, докажешь связь между этими двумя убийствами, тогда и возобновим. Пока же открывай новое: об убийстве Романа Петровского по кличке Цыган.

– В чем, в чем, а в логике вам не откажешь. В логике с малой примесью демагогии.

– Ой, Смирнов, ой, Смирнов! Ты хоть понимаешь, что со мной так разговаривать нельзя?!

– Ночью, один на один, в приватной беседе - можно.

– Никогда нельзя так с начальством разговаривать. Ни днем, ни ночью, ни один на один, ни в приватной беседе, ни в общей дискуссии. В любом случае тебе же хуже будет. Запомни это, Смирнов. Но сегодня ночью я добр и слабохарактерен. В первый и последний раз. Пользуйся, паразит. Спать приспособился Смирнов у себя в кабинете, на сдвинутых стульях. Успел прихватить часика три. Но какой это, к черту, сон: пиджак-одеяло с поясницы сползает и плечи не закрывает, стулья разъезжаются, откуда-то все время дует. Не спал - маялся в полудреме. От всех этих неудобств разнылась давно не напоминавшая о себе искалеченная пулей левая рука.

Смирнов рассвирепел, проснулся окончательно, расставил стулья по местам и пошел в сортир - личность сполоснуть. От холодной воды взбодрился и захотел чайку. Из сейфа извлек электрический чайник, пачку индийского чая, пачку сахара, кулек с сухарями. Вскипятил, заварил и попил, стеная от удовольствия. Теперь можно было ждать без нервов.

В восемь часов включил радио и прослушал сообщение о разоблачении преступника Берии, завербованного в свое время английской разведкой, который многие годы безнаказанно чинил убийства и беззакония.

В восемь тридцать пришел Ларионов и, поздоровавшись, сказал:

– Кто бы мог подумать, Саня, а?

В восемь тридцать семь явился Казарян и, поздоровавшись, сказал:

– И обязательно чей-то шпион! Будто мы сами негодяев и мерзавцев вырастить не можем!

– Все-то ты знаешь, Ромка!
– подначил Ларионов.

– Кое-что знаю, а кое-чего не знаю. Не знаю, был ли он шпионом, но то, что он был негодяем, мерзавцем, растленной скотиной, знал давно. Знал, как он всю грузинскую интеллигенцию уничтожил, знал, как он над людьми глумился, знал, как адъютанты хорошеньких девушек ему по Москве в наложницы искали.