В Праге в одиннадцать
Шрифт:
— Он же чтец мыслей, — напомнил Раунбах.
— А ты не предполагаешь, Фриц, что Йоханссен мог взять Шульца под контроль? Заставить играть ту роль, которую он сам для него и написал?
— Кого? Шульца? — невесело усмехнулся Раунбах. — Хотелось бы мне встретить такого человека. Ты ведь в курсе, что есть люди, абсолютно устойчивые к психическому воздействию. Шульц — один из них. Ладно, времени для теоретических рассуждений все равно не осталось. Что предпримем?
Ковач помедлил с ответом, что-то взвешивая в уме.
— Пригласи его к себе в кабинет. Я стану за дверью
— Ты уверен, что мы справимся?
— Главное, вынуди его подойти поближе к столу и не стой на линии огня. Даст Бог — не промахнусь. Ну, пошли, что ли?
Вернувшись в особняк, мужчины быстро разошлись: Ковач проследовал на третий этаж, в кабинет Раунбаха, сам же начальник группы через минуту постучал в дверь Кондрахина.
— Загляните ко мне, Йоханссен, — не входя, произнес он. Этот внезапный переход на "Вы" о многом сказал Юрию.
Еще не добравшись до апартаментов Раунбаха, Кондрахин всем нутром почувствовал опасность. Сказалась пребывание в центре подготовки НКВД, где постоянное состояние расслабленной готовности было естественной нормой поведения, Юрий чувствовал присутствие второго человека по ту сторону дверного косяка, и человек этот излучал и страх, и отчаянную решимость.
Дверь кабинета открывалась вовнутрь, и Кондрахин резким толчком отворил ее гораздо шире, чем необходимо для прохода одного человека. Сдавленный крик у стены и упругое сопротивление плоти показали, что он не ошибся. В воздухе судорожно мелькнул вороненый ствол револьвера. Одним округлым движением кисти Юрий завладел оружием, повернулся всем корпусом, выставляя перед собой Мирчу Ковача, и каблуком захлопнул дверь.
Сидевший за столом Раунбах был бледен и растерян. В его руке тоже был револьвер, но стрелять он не мог — Юрий был прикрыт живым щитом, а трофейный ствол смотрел точно в переносицу Раунбаха.
— Не дергайся, Фриц, — произнес Юрий, — я стреляю быстрее. Итак, о чем у нас пойдет разговор?
Он говорил спокойно, словно произошло легкое недоразумение. Тем временем Мирча задыхался и хрипел, не в силах оторвать руки Кондрахина от своего стиснутого горла.
— Убери оружие в ящик стола. Руки положи на стол, — приказал Юрий, — тогда я смогу отпустить твоего человека.
Выбора у Раунбаха не было, и он вынужденно подчинился. Кондрахин оттолкнул Ковача, сам же остался у двери.
— Ну, так, господа, давайте поговорим, раз уж меня пригласили. Так что с моим предложением, Фриц? Или это и был ответ?
Немецкий язык Кондрахина был еще далек от совершенства, и фразы он строил коротенькие, обходясь минимальным запасом слов. Куда больше говорили его интонации, да дуло револьвера, по-прежнему направленное в сторону немца. Интеллигента Мирчу Юрий в расчет явно серьезно не принимал. И это откровенное пренебрежение буквально раздавило Ковача, хотя именно он был инициатором неудавшейся засады. Съежившийся и поникший, он пристроился у стола, слева от Раунбаха, тщетно пытаясь унять дрожь в руках. В отличие от соратника немец уже вполне овладел
— Хорошо, Йоханссен, — наконец проговорил он, — видимо, придется принять Ваше предложение. Только уберите оружие, оно меня отвлекает. Где бы нам поговорить?
Раунбах притормозил у гранитной набережной и первым открыл дверцу. Мирча Ковач и Кондрахин, сидевший на заднем сиденье, последовали за ним. Было так пустынно, словно весь город в одночасье вымер, и даже Балтийское море затаило дыхание.
Отойдя от машины метров на пятьдесят, Раунбах остановился.
— Ну, что ж, Йоханссен, говори. В принципе, мы в твоих руках. Если уж не удался расчет на внезапность, — он беспомощно развел руками, — то вряд ли мы справимся с тобой в открытом поединке. Я не буду повторять свой вопрос: кто ты. Лучше ответь, кому именно ты служишь? Согласись, что это необходимый вопрос. Не только ты, но и мы рискуем. Причем, своими жизнями. Жизнями своих близких.
— Я понимаю, — согласился Юрий, — но не могу ответить полно. Причина не во мне, в вас. Скажем, мне глубоко антипатичен доктор Шульц?
— Допустим. Что ты знаешь о нашей организации вообще? Не о нашей группе, а обо всем институте Аненербе?
Об этой имперской программе, проглотившей не один миллион рейхсмарок и возглавляемой лично Генрихом Гиммлером, Юрий имел весьма общие и скудные сведения, почерпнутые от Николая Павловича. В этом он счел нужным откровенно признаться Раунбаху.
Тот довольно долго размышлял, опершись на парапет. Юрий исподволь прислушался к его мыслям, но мыслей, как таковых, и не было. Один лишь мучительный выбор: верить или не верить.
— Хорошо, — наконец выдохнул он, словно сбросив с плеч непосильный груз, — принимаем, как аксиому, что к аппарату рейхсфюрера ты отношения не имеешь. Тогда кто тебя к нам внедрил?
— Я сам.
— Йоханссен, не берусь судить о твоих истинных планах, но мне кажется, что они останутся невыполненными.
— Это почему?
— Потому что наша группа, все мы, причастны к высшим тайнам рейха, даже если это не очевидно. Как только мы завершим задачу, будет отдан приказ на нашу ликвидацию. Я сожалею, но это так. Это нам только мнится, что мы незаменимы. На самом деле — Мирча это видел — мы мелочь, разменная монета в куда более крупной игре. Ты бы только видел, какие мастера астрала окружают Гиммлера! А Густав Кроткий? Пока от нас есть какая-то польза, нас сохраняют. Пока…
— Если я правильно понял, ты и Мирча решили упредить события? Неужели ты тоже подлежишь ликвидации?
— Я, наверное, нет. Но в группе есть люди, которые мне дороги. Не только ведь шведы способны на человеческие чувства. Так что ты намерен предпринять?
— Это зависит от того, что именно задумали вы с Ковачем.
— Единственный путь — имитировать гибель всей группы, и большая часть трупов должна быть опознана.
— Ты же сам говорил, что дорожишь жизнью своих сотрудников.
— Не всех, Йоханссен, далеко не всех. Вот на твоих глазах Тополь ухлопал Кайзера. Ты о нем жалеешь?