В предгорьях Урала. Книга 1
Шрифт:
Никита Захарович с любопытством посмотрел на пришельца. «Должно, пропойный монах», — подумал он и спросил:
— А ты кто такой будешь?
— Аз есмь человек, — уклончиво ответил тот и, помолчав, добавил с деланой грустью: — Лисицы имеют норы, птицы гнезда, а человеку негде приклонить голову.
— Ну заходи, работница покормит. Ты что, из духовного звания? — спросил Никита.
По лицу незнакомца пробежала легкая тень.
— Челябинской епархии бывший дьякон. Окончил духовную семинарию, знаю латынь и бранные слова на всех языках мира.
— Служил? —
— В Косулинском приходе. За усердное поклонение Бахусу, за совращение сорокалетней отроковицы, сиречь блуд, вылетел с церковного лона в три счета, — весело ответил пришелец.
— Имя?
— Никодим Федорович Елеонский, имею от духовной консистории направление в чертоги Вельзевула и гражданский паспорт. — Расстрига вытащил из-за пазухи помятый документ и подал его Никите.
— Ладно. Иди на кухню. Скажу стряпке, чтобы покормила, меня подожди, скоро вернусь, — отрывисто бросил Никита и поднялся наверх.
«Этого кутейника надо поближе посмотреть. Может пригодиться, — подумал он. — Андрей не торговец, Сергей еще молод. За мельницей смотреть надо, да и с хлебом забот немало. Одному не управиться. Пускай поживет, посмотрю. Для испытки пошлю сначала на мельницу, а потом с Сергеем на ярмарку в Троицк.
Через полчаса Фирсов спустился вниз, но расстриги на кухне не было.
— Подала ему миску щей, калачик положила — смял, исшо просит. «Давай, говорит, красавица, мечи, что есть в печи». Подала каши, съел, перекрестил лоб, выпил полтуеса квасу, сгреб подушку и ушел, — пожаловалась Мария хозяину.
— Куда? — поспешно спросил Никита.
— В кладовку, спать. Я ему кричу, что там крынки с молоком стоят, а он: «Наплевать мне, говорит, на твои крынки, что я кот, что ли. Не вылакаю. А хозяину скажи, чтоб меня не тревожил. Высплюсь — сам приду».
— Ладно, пускай дрыхнет, — махнул рукой Никита. — А когда проснется, пошли ко мне.
Проходя через сени, Фирсов услышал богатырский храп Никодима и покачал головой:
— Спит пропойная головушка и забот мало.
Через час, сопровождаемый любопытными взглядами домочадцев, Елеонский, вместе с хозяином, вошел в маленькую комнату, которая служила Фирсову кабинетом.
— Вот что, Никодим…
— Федорович, — подсказал тот.
— Никодим Федорович, дело, как ты знаешь, у меня большое. Надежных людей мало. Поживи пока у меня. Поглянемся друг другу и поведем дело вместе. А как начнешь дурить, пеняй на себя, не маленький. Сколько лет?
— Сорок восьмой, — ответил расстрига. — Вот только как насчет моих риз, ветхие стали, — сказал Никодим, оттянув рукав грязной рубахи.
— Правда, — продолжал он, — в писании бо сказано: что смотрите на одежды свои? Поглядите на полевые лилии, как они цветут, не ткут, не трудятся, — расстрига усмехнулся и почесал грязной пятерней затылок. — Насчет лилии сказано правильно. А в жизни бывает так: оделся в пальто с котиковым воротником — Иван Иванович; а переоделся в рваную шубенку — Ванька
— Ладно, — перебил его Никита. — Сегодня же получишь новую одежду. Скажу, чтоб выдали. В баню сходишь, — сказал он, глядя на грязные руки Никодима. — Жить будешь во флигере. Там одну половину занимает мой старый приказчик Вотинов, вторая — свободна. Ты семейный?
— Вдов, — Елеонский опустил голову. — Через это и свернул с пути праведного, — вздохнул он.
На следующий день Мария, увидев расстригу, ахнула. Никодим был одет в просторную гарусную рубаху, опоясанную крученным из шелка поясом, в плисовые шаровары и новые яловые сапоги со скрипом.
— Ну вот теперь на человека похож, — оглядывая своего будущего помощника, сказал довольный Никита и повел расстригу к семье.
Двухэтажный дом Фирсова имел несколько комнат. Внизу была кухня и небольшой закуток для работницы. Наверх шла узкая витая лестница, которая выходила на женскую половину дома — к Василисе Терентьевне. Нижний этаж разделяла каменная стена, за ней вправо находилась просторная кладовая, где хранилось хозяйское добро.
Со двора вход в кладовую закрывался низенькой массивной дверью, висевшей на кованных из железа петлях.
Парадное крыльцо было выложено плитами чугунного литья. Широкая лестница с блестящими, покрытыми лаком перилами поднималась на стеклянную веранду, с которой хорошо была видна заречная часть города.
Никодим вместе с хозяином вошел в столовую и бросил беглый взгляд на обстановку. Стены были оклеены голубыми обоями, над обеденным столом, накрытым белоснежной скатертью, опускалась массивная люстра с позолоченными купидонами. По углам и возле окон стояли кадки с фикусами, олеандрами.
— Прошу любить и жаловать — моя старуха, — похлопал Никита сидевшую за самоваром жену, — большая чаевница.
— Значит, мне компаньенша. — Елеонский сделал учтивый поклон хозяйке и подал ей руку.
— А это мой младший сынок, — показал Фирсов взглядом на стройного юношу, который был занят разговором с миловидной девушкой, повидимому сестрой. Сергей поднялся со стула.
— Достойный представитель дома сего, — оглядывая молодого Фирсова, произнес довольный расстрига. — Ну, будем знакомы, — и энергично пожал руку Сергея.
Никита повернулся к девушке.
— Дочь, Агния.
Девушка неохотно подала руку. Ее губы дрогнули в чуть заметной усмешке и, свысока оглядев гостя холодными красивыми глазами, она повернулась к брату.
«Пустоцвет», — подумал недружелюбно расстрига и опустился на стул.
За чаем он разговаривал мало и был сдержан. Сергей украдкой поглядывал на пришельца. «Здоровенный дядька. Наверное, конный барышник».
Выпив три стакана чаю, Елеонский простился с хозяевами и ушел к себе во флигель.
— Кто это, папа? — спросил Сергей вслед Никодиму.
— Бывший дьякон. Окончил духовную семинарию. Мой будущий помощник, — слегка барабаня пальцами по столу, ответил отец.
— А я думал, конный прасол.