В пучину вод бросая мысль...
Шрифт:
— Можно и не чаю, — предложил Кронин. — Филипп Викторович, поищите в левом кухонном шкафчике, там должна быть бутылка коньяка.
— Нет, — покачал головой Гущин и сделал Филу знак, чтобы тот не суетился. — Чаю — да, а крепче ничего не хочу. Я сам, если позволите. Я знаю, где у вас что лежит.
Он вышел на кухню и загремел посудой настолько демонстративно, что Филу стало ясно: Гущин намеренно оставил их одних, чтобы они договорились между собой о дальнейшей линии разговора.
— Не сердитесь, — сказал Кронин. — Я вынужден был сказать ему о нашей работе.
— Почему? —
— Зря, — отрезал Николай Евгеньевич. — Вадим Борисович был в курсе с самого начала. Вы что, так и не догадались? Думаете, наш куратор действительно в Российской Академии работает? Нет там такого отдела, я справлялся.
— А где же… — ошеломленно сказал Фил и осекся, ему показалось, что Гущин стоит у кухонной двери, прислушиваясь к разговору.
— Не знаю, — мрачно сказал Кронин. — Может, в военном ведомстве. Может, в разведке или в этой… как ее… службе безопасности. Не спрашивал и не собираюсь. Все равно соврет.
— Документ у него…
— Господи, — пожал плечами Кронин, — документ… Проблема?
— Вот как… — пробормотал Фил.
— Не сердитесь на меня, — повторил Кронин, но Фил и не думал сердиться, он был растерян и не знал, что сказать. — Мы по крайней мере знаем теперь, что к нам относятся так, будто мы на полпути свернули на ложную дорогу религиозного мистицизма. Формулировка полного закона сохранения — как некая мантра, которую мы придумали, чтобы вводить себя в состояние, медитации. Всего лишь…
Кронин замолчал, закрыл глаза, сжал губы, лицо его побелело.
— Что с вами? — забеспокоился Фил. — Николай Евгеньевич, дать вам таблетку? Прихватило ногу, да?
— Сейчас, — сквозь зубы пробормотал Кронин. — Я сам… Я всегда должен сам… Вы понимаете или нет? Сам… Сам…
Он повторял это «сам», и слово почему-то наполнялось для Фила новым содержанием. Кронин, похоже, имел в виду не только — и даже, возможно, не столько — то, что он сам должен вывести себя из приступа боли. Он говорил о какой-то своей личной ответственности, личном долге… Перед кем? Перед Гущиным, которому он открыл все, что они договорились скрывать?
— Николай Евгеньевич, — сказал Фил, — это вы просили Вадима Борисовича после того, как Лиза… Ну, чтобы он помог мне?
— Что? — спросил Кронин. — А, вы об этом… Я. Да…
Лицо его покраснело от прилива крови. Николай Евгеньевич глубоко вздохнул, удобнее устроился на диване и сказал:
— Филипп Викторович… Я хотел сказать… Только вам, Гущин не знает… Я просил, чтобы вы пришли…
— Вы сказали, что ночью выходили в мир.
— Да. Потом… Когда он уйдет, я расскажу.
Дверь кухни распахнулась, и Гущин вошел с подносом, на котором стояли три чашки, сахарница, блюдце с ломтиками лимона и большая глубокая тарелка, куда Вадим Борисович вывалил, похоже, все печенье, найденное в кухонном шкафчике.
— Извините, — сказал Гущин, улыбаясь. — У вас нет специальных вазочек, Николай Евгеньевич?
— Есть, — буркнул Кронин. — Просто вы не там искали.
Гущин поставил поднос на стол.
— Да? — сказал он. — Скажите где — я найду.
— Филипп
Он хотел поговорить с Гущиным наедине? Ну и ладно. Фил вышел в кухню, прикрыл за собой дверь и направился к тяжелому столу, похожему больше на письменный, с двумя тумбами, где, если не присматриваться, не было ни одного ящика, а на самом деле целых четыре скрывались за панелью, отделанной под старину. Фил распахнул дверцу, выдвинул верхний ящик, достал стоявшие справа горкой хрустальные блюдца и собрался закрыть шкаф, но что-то привлекло его внимание, и он застыл в неудобной позе. Что? Показалось или действительно… Все было как всегда, да и что могло быть интересного в вилках, ложках, тарелках и…
Справа в открытой коробке лежали серебряные ножи — старинные, дорогие, Николай Евгеньевич сказал как-то, что кухонная утварь была приданым Клары, а ей досталась от бабушки, любившей пользоваться столовым серебром даже в обыденной жизни. Клара, похоже, эти вилки не подавала на стол никогда, а Николай Евгеньевич подавно.
Ножи были старыми, темными, покрытыми патиной, — все, кроме одного, блестевшего так, будто он только что был изготовлен на фабрике столового серебра. Странно — почему Николаю Евгеньевичу пришло в голову почистить один-единственный нож?
Фил взял нож в руки и поднес к глазам. «Глупости, — подумал он. — Никто и не думал чистить, вот выбита проба, ни малейших следов того, что нож терли порошком или чем-то другим. Просто это новый нож, похожий на остальные, как две капли воды».
Но такого быть не может. Откуда у Николая Евгеньевича новый нож из такого же сервиза? К тому же… Ну, конечно. Шесть ножей, как и было. Пять старых и один новый. Не вычищенный, а именно новый, буквально сегодня из магазина.
Таких сейчас не делают и не продают. Собственно, сомневаться не приходится: на шестом ноже, как и на пяти прочих, была выбита вязью надпись: «Фабрика Можаева». И какие-то числа — дата или что-то другое.
Фил осторожно положил нож в коробку. В голове пока не возникло ни одной связной мысли, но он понимал уже, что находка очень важна.
Знал ли Николай Евгеньевич о том, что произошло с одним из его ножей? Что произошло… Если изначально в комплекте было шесть одинаково старых ножей, а потом один из них почему-то оказался новым, то из этого следует… Что сказала Рая в утреннем разговоре? «Мне кажется, что я стремительно старею, а Максим впадает в детство, становится совсем маленьким»…
Может быть…
Мысль оформилась, но стояла в сторонке, ждала, пока Фил впустит ее в сознание и начнет рассматривать.
«Интересно, — подумал он, — если нож стал новым, сохранились ли на нем отпечатки пальцев людей, державших его, когда он был еще старым и покрытым темной патиной времени? Если да, то можно узнать»…
Что?
Фил поразился простоте решения. «Вот нож, — подумал он, — которым была убита Лиза. Вечером в воскресенье, в двадцать два часа с минутами, кто-то взял этот предмет в руку, замахнулся и нанес удар».