В пустыне волн и небес
Шрифт:
Попав в ливень, я вначале не испытывал ничего, кроме наслаждения, но уже через несколько секунд все вокруг меня смешалось в сплошную водяную массу, и я перестал различать поверхность моря. Надо было разворачиваться и поскорее возвращаться к солнцу. Миль десять или пятнадцать пришлось лететь над самой водой, обходя островки и джонки, неожиданно возникавшие из серой дождевой пелены. Выбравшись из шквала, я полетел над холмистым побережьем, где на каждой возвышенности располагалось по небольшой, но крепкого вида деревне. Мне все они казались пиратскими гнездами. Повсюду были видны плоские надгробия, украшенные замысловатым орнаментом и оттого напоминавшие мне поваленные двери собора. Добравшись до Шанхая, я полетел вниз по реке Вусунь, вдоль сплошной стены домов. Ощущения - как в раскаленной трубе. Сильный ветер, отражаясь от зданий, швырял гидроплан в стороны, вверх, вниз, и моя машина движениями своими напоминала мятущегося краба. Из-за сильного дрейфа мы летели практически бортом, и я мог беспрепятственно обозревать фарватер.
Я пролетел 10 миль до устья реки, сделал круг, высматривая буй с флажком. Ветер здесь дул с еще большей силой и швырял гидроплан, словно лист. Не найдя буя, я полетел обратно, до первого поворота реки, где на якоре стояла флотилия джонок. Но и здесь для меня как будто ничего не было. Потом я увидел катер и характерную струйку пара над ним - он подавал сигнал сиреной. С борта махали. Сделал круг и уверенно посадил гидроплан немного ниже катера. Пока отдал якорь, течение отнесло дальше. Катер пошел ко мне; я стал что есть мочи кричать, чтобы они не подходили близко и прислали сампан. Ветер донес до меня спокойный голос: "Он хочет сампан". Катер затормозил. Вскоре появился огромный сампан - настоящее эпическое судно, этакий Ноев ковчег с большой квадратной площадкой на высокой корме. Этому транспорту больше подходило перевозить слонов, нежели заниматься моим гидропланом. А управляла им од на-единстве иная старуха. Она стояла на кормовой площадке и работала тяжелым веслом, пряди ее волос развевались на ветру. Сампан подошел к катеру и принял на борт некого толстяка с копной длинных черных волос. Он стал энергично-заставлять старуху идти ко мне и жестикулировал так отчаянно, будто я был уже на волосок от гибели. Старуха, уяснив задачу, направила свое мощное плавсредство прямо на гидроплан; ее крепкому веслу помогал 30-мильный ветер. Приняв толстяка за высокопоставленного представителя китайской администрации, я стал кричать, но, стараясь держать себя в рамках приличия, объяснять ему, что и как надо делать: сампан слишком велик, и ему нельзя подходить ко мне с наветренной стороны. Каждое мое указание вызывало у толстяка еще более выразительную жестикуляцию, адресованную старухе. В разгар переговоров сампан с глухим стуком врезался в поплавок и скрипя прошелся по нему носом. Всеми силами я пытался противодействовать дальнейшим контактам, но старухин челн приложился еще и к крылу. Кули, запрыгнувший в сампан вместе с толстяком, схватил багор и стал бессердечно тыкать им в край крыла; не успей я отбросить его прочь - быть беде. Тем временем ветер туго уперся в широкую корму сампана и развернул его вдоль крыла. Старуха продолжала радостно улыбаться и вдохновенно манипулировать своим огромным веслом. Кули норовил добраться багром до крыла, а сампан постепенно сносило к хвосту гидроплана. К счастью, мы все же разошлись благополучно, и я был уверен, что толстяк понял свою ошибку и будет теперь подходить ко мне против течения. Отнюдь - он тут же с помощью веселой старухи вернул сампан на прежнюю позицию и стал кричать мне столь повелительно, что я подумал: не белый ли он мандарин? Смысл его громких приказов сводился к тому, что я, мол, стою прямо на судовом ходу, что это нехорошо и мне надлежит убраться отсюда.
Я продолжал выкрикивать ему свои аргументы, на которые он не обращал ни малейшего внимания. Старуха, руководствуясь его наставлениями, направила свое судно точно на мой якорный канат, а кули подцепил его багром. Якорь, таким образом, был поднят. Я не мог не отдать должное старухе - она непостижимым образом, без чьей-либо помощи управлялась с сампаном, а теперь ей приходилось еще и тащить мою "Мот". Что значит держать гидроплан в такой ветер, я знал хорошо. Настроение старухи изменилось: она уже не улыбалась, а мрачно и даже как-то зловеще упиралась своим веслом. Но нас сносило и сносило, прямо на середину фарватера. Я умолял "белого мандарина" бросить мой якорь, но он возбужденно прыгал по сампану, размахивал руками, а меня словно не замечал. В конце концов до него, по-видимому, все же дошло, что нас вот-вот вынесет на противоположный берег. Он бросил все-таки якорь и вернулся на катер, оставив меня посреди фарватера. Движение тут было весьма интенсивное: большие пароходы шли один за другим, поднимая сильную волну. Вскоре толстяк опять подъехал ко мне, все с той же стороны. Я ничего не мог поделать - кричал до хрипоты, но тщетно, и к тому же не мог перекричать ветер. Зато услышал, как нос сампана разодрал ткань на конце крыла. Кричали мы дуэтом, Толстяк свое:
– Здесь стоять нельзя! Пароходы - опасно - не положено!
Кули снова выловил своим багром мой якорный канат. К сампану подошел катер, оттуда бросили конец, и наш мандарин ловко привязал его к моему якорному канату. Катер полным ходом пошел бортом к ветру, таща за собой гидроплан, как воздушного змея. Сколько мог выдержать подобное обращение мой многострадальный поплавок? Я уже не кричал - я выл на последнем пределе отчаяния. Наверное, небо сжалилось надо мной: канат лопнул, и меня понесло по реке хвостом вперед. Катер развернулся, догнал гидроплан, и мне бросили конец. Теперь, без мандарина (он остался на сампане), они слушались меня и действовали
– Ты, грязный ублюдок, только коснись меня снова - шею сверну!
К таким речам он прислушался.
– Чего же вы хотите?
– раздалось в ответ.
– Подходи с хвоста, чертов болван, - инструктировал я его, в то время как их судно все же пришло в соприкосновение с моим.
К счастью, мастерство старухи как рулевого было безупречно. Вкупе с моими бешеными усилиями нам удалось провести сампан мимо крыла, лишь слегка задев самый кончик. Правда, при этом я не избежал еще одной потери: в воду сдуло мой головной убор. В конце концов сампан подошел ко мне с подветра - благодаря, разумеется, исключительным мореходным способностям удивительной старухи.
– А теперь, - обратился я к представителю мужского пола, - может быть, вы сообщите мне, с кем я имел честь общаться все это время?
– Я представляю ежедневную китайскую газету, - отрапортовал этот субъект.
– Сам я из Южной Африки, а вообще, как и вы, мотаюсь по свету и, как и вы, очень люблю летать.
На борту катера оказалась солидная компания: полковник Томе - крупный высокий новозеландец, командовавший Шанхайским добровольческим корпусом; представитель компании "Шелл" по имени Палмер и китайский полицейский чин. Мы принялись обсуждать насущный вопрос: что делать с моим гидропланом? Палмер заметил, что охранять его здесь будет нелегко. В это время бравая старуха подвела к нам свой сампан и с приветливой улыбкой на морщинистом лице вручила мне мою шляпу - пока мы беседовали, она, оказывается, предприняла спасательную экспедицию.
Решили, что мне надо перелететь выше по реке, где на полпути между нами и Шанхаем находился склад "Шелл" и был причал. Перед тем как возвращаться на гидроплан, я отвел Палмера в сторону:
– Не можете ли вы пойти со мной вместо этого малого?
– спросил я. Вообще, почему не вы, а он был на сампане? Ведь это чистое везение, что мой гидроплан не рассыпался на куски.
– Да просто я не хотел влезать, - объяснил Палмер.
– Он сам летчик и знает все об этих делах.
Палмер отлично владел китайским, и вскоре я без всяких сложностей снова оказался на гидроплане. Взлетать мне пришлось в сторону берега, до которого было всего, 170 ярдов, но гидроплан поднялся сравнительно легко, оставив в запасе ярдов тридцать. Сделал круг, чтобы получше рассмотреть это место, и вспомнил кошмарные взлеты, которые мне пришлось испытать за время, своего путешествия. Спустя несколько минут я уже был у шелгловского причала.
Гидроплан вытянули на травянистый берег и каждое крыло закрепили на нефтяные емкости, наполненные водой. К причалу возвращались уже в кромешной тьме.
– Держимся вместе, - сказал полковник Томе.
– Они |тут имеют обыкновение пырнуть человека ножом - и в воду его. Концов не найдешь.
К причалу подходила дорога. Мы остановились на (обочине и стали ждать попутную машину, причем мне все время приходилось следить, чтобы шустрый репортер не уселся на сверток с моим единственным костюмом. В конце концов Палмер поймал подходящий автомобиль, и Томе отвез меня к себе домой.
Утром я прежде всего хотел узнать что-нибудь о погоде над Желтым морем между Китаем и Японией. Мне предстояло лететь над морем 538 миль, и при встречном 20-мильном ветре я бы этот перелет не одолел. Получить погодную сводку можно только в обсерватории монастыря иезуитов в Сиккавее. Добираться туда мне пришлось весь день. Томе выделил мне свою машину с шофером-китайцем. По городу мы ползли как черепахи, пробираясь по узеньким улочкам и присоединяя свое беспрерыве гудение к какофонии криков кули, дребезжанию колокольчиков рикш и неумолчным голосам китайского люда.
Монастырь находился в старом, заброшенном саду с мощеными, заросшими мхом дорожками. Меня проводили в прохладный зал, и вскоре появился настоятель, отец Герзи - длинный, худой, с небольшой головой, высоко поднятыми бровями и узенькой черной бородкой. Он был облачен в длинную черную мантию, из-под которой выглядывали черные туфли - как мне показалось, очень большие. Он был нетерпелив, порывист и умен. В резких, выразительных фразах отец Герзи сообщил мне о тайфуне, который находился к востоку от Формозы и быстро перемещался в сторону Шанхая. Лететь в Японию, сказал настоятель, сейчас невозможно: ветер встречный, его скорость 35 миль в час. Я должен надежно закрепить свой гидроплан, причем сделать это немедленно. Но кое-чему в этой стране я уже научился, вчерашний репортер тоже был стремительным и выразительным. А потому я позволил себе прощупать отца Герзи дополнительными и, на мой взгляд, остроумными вопросами. В ответ он ясно дал понять, что оскорблен и считает меня тупицей.