В пылающем небе
Шрифт:
– Разберите этот бой со всем личным составом полка, - приказал начальнику штаба командир.
В это время над аэродромом появился санитарный самолет ПО-2. Через минуту вошел майор медицинской службы в белом халате, за ним - два санитара с носилками.
– Нужно лететь, товарищ командир, - сказал начальник штаба.
– Может быть, задержать эскадрилью Соломатина в воздухе для сопровождения?
– Нет!-твердо ответил майор Ячменев.
– Пусть производит посадку, немцы в это время уже не сунутся. До свидания, друзья. Думаю, долго в госпитале не залежусь…
Заканчивался первый день войны. Я в тяжелом раздумье смотрел
– Ну что, друг? О чем думаем?
– тихо спросил он и продолжил: - Знаю о чем. Как это могло случиться? Случилось, Дима. И впереди будут тяжелые бои. И к этому мы должны быть готовыми.
– Будем готовы, Боря, - ответил я другу.
Мы посмотрели в небо. На западе с каждой минутой горизонт становился темнее, но светлый луч заходящего солнца продолжал резать небосклон, как символ победы света над тьмой.
Чтобы победить в начавшейся войне, потребовалось еще 1417 ночей и дней, наполненных кровопролитными боями на земле, на море, в пылающем небе.
Идем на смертный бой
В октябре 1941 года писатель Борис Горбатов написал небольшое, но сильное по своему душевному накалу письмо солдата к товарищу. Оно было опубликовано в газетах, называлось «О жизни и смерти». Были там такие проникновенные слова:
«Товарищ!
Сейчас нам прочитали приказ: с рассветом - бой… Очень хочется жить. Жить, дышать, ходить по земле, видеть небо над головой. Но не всякой жизнью хочу я жить, не на всякую жизнь согласен… Я иду в бой за жизнь. За настоящую, а не за рабскую, товарищ. За счастье моих детей. За счастье моей Родины. Я люблю жизнь, но щадить ее не буду. Я люблю жизнь, но смерти не испугаюсь. Жить как воин и умереть как воин - вот как я понимаю жизнь… Это наш смертный бой».
Я привел эти слова, потому что они были созвучны [60] мыслям моим и товарищей моих. Тот июньский солнечный день, первый день войны, стал для нас началом смертного боя.
За все, чем жили мы вчера,
За все, что завтра ждем{1}.
Все оставшиеся июньские дни мы по нескольку раз в сутки поднимались в воздух, защищая наши войска, которые отступали.
Шел третий день войны. Мы получили приказ о перебазировании. Чуть зарделась заря, когда капитан Гейбо (он принял командование полком) собрал руководящий состав для краткого инструктажа. Мы еще не успели разойтись, как последовала команда:
– По самолетам!
Поступил сигнал: на восток летела воздушная армада гитлеровцев. Самолеты полка взлетели в считанные минуты. Мое звено должно было прикрывать атаку истребителей. Первым ее начал Гейбо. Дерзко рассек он строй фашистских бомбардировщиков. Один из них задымил и резко пошел к земле. В этот момент на помощь бомбардировщикам врага подоспели двенадцать «мессершмиттов».
Нас они не видели. Имея преимущество в высоте, я повел звено в атаку на первую шестерку. Мне сразу же удалось сбить один вражеский истребитель. Дальше бой шел на одной высоте, завязалась так называемая «карусель». На вираже я сбил второй «мессер».
Преимущество в силах у врага стало сказываться. Мы ему могли противопоставить лишь один прием - лобовые атаки. Фашистские летчики обычно не выдерживали их. Так получилось и в этот раз. Они стали уводить нас к линии фронта и вскоре убрались восвояси. [61]
Мы
Полк перебазировался на Тираспольский аэродром. Наша эскадрилья (я стал ее командиром) была задействована на разведку, установление фактического состояния дел на том или ином участке фронта. Со многими соединениями связь была потеряна. Ежедневно мы поднимались по нескольку раз в воздух с целью разведки.
Летали низко под яростным обстрелом зениток врага. Трагические картины открывались нашим глазам. Под крылом самолета горели хлеба, оседая черной гарью на землю. Над дорогами висела пыль, а на проселках и шоссе валялись разбитая военная техника и трупы последних защитников рубежей.
Что говорить, было горько и обидно. Все чаще и чаще в минуты краткого отдыха я слышал от боевых товарищей вопросы:
– Почему все время войска отступают, где резервы?
– Почему не шлют полки из Сибири?
– Почему на старых границах демонтированы оборонительные сооружения? Не созданы заранее рубежи обороны?
Этих «почему» было много. Даже задавался и такой вопрос: «Фашисты фашистами, но есть же и рабочий класс в Германии. Когда он поддержит нас?»
Старшие командиры не очень охотно говорили с нами на эту тему. Объяснялось все, главным образом, внезапностью нападения фашистской Германии на Советский Союз. Да, многого мы тогда не знали и не понимали. Особенно те из нас, кто воевал на Халхин-Голе [62] и на Карельском перешейке. Как же можно было прокараулить нападение, коль замыслы гитлеровской клики прояснились уже в зиму 1939/40 года?
Но два обстоятельства были для подавляющего большинства летного состава полка абсолютно ясны. Красноармейцы не просто отступают, а сражаются геройски - нам сверху это было видно хорошо. И второе: ответ на все наши вопросы и сомнения пока должен быть однозначным - «Смерть немецким оккупантам!»
Как- то после полета начальник штаба полка приказал:
– Медведев, срочно в штаб фронта.
Так судьба свела меня, рядового летчика, с крупными военачальниками страны - командующим Юго-Западным фронтом генерал-полковником Михаилом Петровичем Кирпоносом и будущим Маршалом Советского Союза Иваном Христофоровичем Баграмяном, в те дни начальником оперативного отдела штаба фронта. М. П. Кирпонос был командиром 70-й дивизии во время советско-финляндской войны. Дивизия особо отличилась тогда при прорыве «линии Маннергейма». Комдиву в 1940 году было присвоено звание Героя Советского Союза. Все это вспоминалось по дороге в штаб фронта. Приятно было сознавать, что воюешь под началом человека, имеющего опыт боевых действий в современной войне.
В помещении штаба кроме Кирпоноса и Баграмяна находился также член Военного совета фронта Н. С. Хрущев. Я доложил командующему о своем прибытии. Он внимательно посмотрел на меня, негромко спросил:
– Давно воюете?
– С Халхин-Гола, товарищ генерал-полковник.
– Хорошо. Есть важное боевое задание. Товарищ Баграмян вам скажет, что нужно сделать. [63]
У карты полковник Баграмян показал мне предполагаемый район, где, возможно, находится танковое соединение, с которым потеряна связь. Затем, передав два пакета, сказал: