В ролях

Лебедева Виктория

 

– И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул, –

 

доносилось до Яхонтова, а Любочка чуть не рвала на себе модную белую кофточку без рукавов, показывая, как из груди вынимают сердце,

 

– И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую задвинул^[7].

 

Тут последовал глухой, с оттяжкой удар в область солнечного сплетения.

 

– Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал: –

 

Любочка рухнула на нечистую, многим количеством ног истоптанную сцену и снова вскинула руки к потолку –

 

«Восстань, пророк, и видь^[8],

и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей!»

 

Так она и закончила читать – навзничь лежа на сцене с поднятыми вверх руками. Волосы пролились по пыльным доскам, пышная блузочка опала, обозначив грудь. Зал бесновался. С последних рядов кричали: «Браво!» и: «Бис!» Любочка наслаждалась произведенным впечатлением.

– Вставайте, девушка, простудитесь! – сказал Семенцов.

– А она хороша, как считаешь? – шепнул ему отмерший Яхонтов.

– Какой там хороша?! – буркнул Семенцов едва слышно. Вот уж чего терпеть он не мог в Аркадии, так это неприличного годам свойства путать божий дар с яичницей.

– Девушка! – обратился он к отряхивающейся Любочке. – Как по-вашему, что значит слово «десница»?

– Щека, – ответила Любочка уверенно, и студенты в зале зааплодировали ей громче прежнего.

– Щека… Очень хорошо, – улыбнулся Семенцов. – Спасибо, можете быть свободны. И следующего пригласите там. Кстати, у вас вся спина грязная.

Любочка победно вынесла себя из зала в коридор, на вопросы других абитуриентов не отвечая, а вслед ей несся неутихающий шум. Ах, как ее приняли! Никому еще не аплодировали так истово; она же слышала, еще до экзамена, подпирая стеночку в коридоре, как тих был зритель, а она – раз, и победила, и никакую прозу, слава богу, читать не пришлось.

Она выпорхнула из училища и пошла, нет, полетела через рыночную площадь к почтамту, отбить матери телеграмму с тремя лишь словами: «Первый тур прошла», она мурлыкала себе под нос: «Неба у-утреннего стяг, в жизни ва-жен первый шаг, слышишь, ве-ют над страно-ою вихри я-а-ростных атак, пам-пам, пара-рам, пара-рам!», и улыбалась всему, что видела вокруг, – не заученно, не для роли, а от сердца.

Так она летела, и на нее оглядывались прохожие – не потому, что легкая белая блузка ее была в грязи, а потому, что красота, помноженная на счастье, дает в итоге бесспорную величину.

Глава 14

Строя планы, Любочка не думала смешить бога. Да и планы-то были не ее, Галины Алексеевны, а Любочке хотелось только порадовать маму, пройтись разок-другой по мраморной лестнице в пышном наряде, сверкая ослепительной улыбкой. Да разве это так уж много?!

Она забралась в пустой дворик недалеко от училища, примостилась на уголке покосившейся скамейки, серой от времени и дождей, и плакала, промокая прекрасные глаза подолом пышной юбки, – и не понимала, нет, не понимала, как могло такое случиться, ведь ей так хлопали… и что она теперь скажет маме, телеграмма отбита, мама наверняка уже расхвасталась по соседям… Слезы все лились, и подол промок насквозь, точно его окунули в воду. Сначала, не найдя себя в списке допущенных к следующему туру, Любочка решила, что здесь какая-то ошибка, и отправилась в приемную комиссию исправлять недоразумение. Но в комиссии подтвердили, что никакой ошибки нет, показали даже ведомость. Нос Любочкин распух, глаза покраснели. Она ютилась на лавочке в пустом и гулком незнакомом дворе и чувствовала себя упоительно-несчастной – прекрасной принцессой, заточенной в высокой башне на краю мира в ожидании храброго рыцаря на белом коне.

Рыцарь не замедлил появиться. Сначала Любочка увидела только клюквенный галстук на фоне белоснежной рубахи, который показался

ей отчего-то знакомым, а потом подняла заплаканные глаза, и ей явился один из преподавателей (тот, красивый и, наверное, главный). Он подал Любочке накрахмаленный носовой платок. Каемка платка была точно в тон галстуку.

– Ну что вы, не плачьте! – сказал преподаватель и присел рядом на скамейку.

Любочка только горше залилась слезами. Платок моментально промок.

– За что, за что?! – бормотала Любочка.

Яхонтов, конечно, не стал ей объяснять. Не рассказал ни о том, какую выдержал баталию, выступив один против всех преподавателей в Любочкину защиту, ни о том, как умолял по-дружески, да так и не умолил Семенцова. Он потихонечку придвигался поближе, и вот уже соприкасался рукавами, задыхаясь от восторга этой негаданной близости, вот уже приобнял дрожащей рукою за плечи, притянул к себе, вот уже Любочка, уткнувшись носом в белоснежную рубашку, рыдала, вздрагивая всем телом, и рубашка намокала, и пожилое, натруженное сердце Яхонтова стучало, точно бешеное, готовое выпрыгнуть из груди.

– Не переживайте… Не поступили в этот год – поступите на следующий. Хотите, я сам буду с вами заниматься? – предложил он неожиданно для себя самого.

Любочка встрепенулась, подняла на преподавателя заплаканные свои, сладкие глаза. А он уже почувствовал себя большим, и сильным, и великодушным, и даже где-то героем, и грудь его расправилась, и плечи как будто подросли; и речь полилась сплошным горячим потоком, точно вода из крана. Следовало из этой речи, что он, Яхонтов, поможет – и в театр на этот год пристроит на работу, и жилье подыщет. Любочка – героиня, истинная героиня, нужно только все выучить и обкатать, потому что пока это не годится, это все слишком громко, тут нужно полушепотом. Он говорил, и говорил, и чувствовал тепло и трепет молодого доверчивого тела, все в нем внутренне подтянулось и закаменело, вспотели большие, сильные ладони, нетвердо поглаживающие всхлипывающую Любочку по плечам, по рукам, по волосам, по мокрому от слез лицу…

Он вывел ее из двора, поймал такси и повез умываться и приводить себя в порядок.

Дома у Яхонтова было просторно и неприбрано. Несколько месяцев назад он развелся с четвертой женой, и она вывезла из квартиры все, до чего смогла дотянуться, даже коридорную люстру.

Любочка разулась, прошла в ванную, пустила воду. Ванная была ослепительно бела, не то что у зловредной тетки, у которой Любочка сняла комнатку на время экзаменов. Стены от пола до потолка заложены были новенькой плиткой, краны блестели серебром, а над раковиной возвышалось огромное овальное зеркало в белой пластиковой раме, понизу забрызганное зубной пастой.

Любочка разглядывала свое отражение, и оно ей нравилось. Положительно, ей была к лицу эта вселенская печаль во взгляде, эта горчащая влага, запутавшаяся в ресницах, и даже распухший красный носик, натертый крахмальным платком.

В дверь поскребся Яхонтов, спросил:

– Может, душ примете? Хотите, я принесу вам полотенце?

Сначала Любочка собиралась отказаться, но ванна была такая огромная, такая белая и гладкая на вид, что согласие слетело с губ как-то само собой.

Любочка долго нежилась, лежа в горячей воде, рассматривала свои прекрасные ноги, преломленные ее желтоватой прозрачной толщей и покрытые крошечными пузырьками, нежно гладила мягкой губкой упругую грудь, живот, шею и напевала, промахиваясь мимо нот: «Ах Таня, Таня, Танечка, неси скорей обед… тра-ля-ля, тра-ра-ра-ра-ра-ра-ля-ля», а потом шагнула из ванной в темноту коридора, закутанная в мягчайшее махровое полотенце с котятами, отжимая волосы, и угодила прямо в подставленные руки Яхонтова, жадные и горячие.