В садах Лицея. На брегах Невы
Шрифт:
Пушкин был одним из самых подвижных и ловких. Свою начитанность, прекрасное знание французского языка и французской литературы, за что ему дали прозвище «француз», ценил не высоко. А вот ловкостью, уменьем прыгать, бросать мяч гордился. Ему больше нравилось его другое прозвище: «обезьяна с тигром».
Он писал об этих днях:
В те дни, как я поэме редкой Не предпочел бы мячик меткой, Считал схоластику за вздор И прыгал в сад через забор… Когда французом называли МеняЛетом гуляли много, зимой меньше. Возвращались с прогулки отдохнувшие, веселые.
Когда проходили близ дворца, гувернер уговаривал, чтобы шли тихо, чинно. Но его мало слушали. «Воспитанники Корф, Данзас, Корнилов, Корсаков и Гурьев, — записано было гувернером в „Журнале поведения“, — во время прогулки отставали от своих товарищей и, идучи мимо дворца, рассматривали пойманных бабочек и производили шум. Слова и увещания гувернера Ильи Степановича Пилецкого, чтобы они сохраняли тишину и наблюдали порядок, нимало не имели на них действия».
Одна из записей в «Журнале» гласила: «Воспитанники Малиновский, Пущин и Илличевский оставлены без ужина за то, что во время прогулки они ссорились с Пушкиным и под видом шутки толкали его и били прутом по спине».
Возможно, это была просто шутка, а может быть, и ссора.
Пушкин не сразу сошелся с товарищами. Характер у него был неровный, настроение часто менялось. Он сам вспоминал, что бывал очень разный.
Порой ленив, порой упрям, Порой лукав, порою прям, Порой смирен, порой мятежен, Порой печален, молчалив, Порой сердечно говорлив…Ум, добродушие, веселость уживались в нем с насмешливостью, обидчивостью, вспыльчивостью… «Иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умел потом из него выйти… — рассказывал о Пушкине Пущин. — Бывало, вместе промахнемся, сам вывернешься, а он никак не сумеет этого уладить».
Многим лицеистам казалось, что бесшабашному, острому на язык «французу» море по колено.
И только умный, добрый Жанно Пущин, его друг сердечный, знал, как волновали, огорчали и мучили Пушкина самые незначительные размолвки с товарищами.
Все это обсуждалось по вечерам, когда ложились спать. С одной стороны 14-го номера, где спал Пушкин, была глухая стена, с другой, за тонкой перегородкой, номер 13-й — комната Пущина.
По лицейским правилам полагалось, «заняв свою постель, прекратить разговоры». Но Пушкин и Пущин разговаривали допоздна. «Я… часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня, — вспоминал Пущин, — тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывает какую-то важность, и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось».
О чем, о чем только не говорили они в эти ночные часы!.. Тускло горели ночники в арках длинного коридора четвертого этажа, мерно вышагивал взад и вперед дежурный дядька. Все давно заснули… Только в номерах 14-м и 13-м слышится приглушенный шепот:
— Ты чудак, Александр. Они и думать забыли…
— Ты полагаешь, Жанно?
— Не полагаю — уверен.
— Ты счастливец, Жанно. Тебя все любят. А я… У меня несносный характер.
Дядька останавливается, прислушивается, качает
— Нехорошо, господин Пушкин. Извольте, сударь, спать…
Он протяжно зевает, крестит рот и проходит дальше.
Слабо потрескивает масло в ночниках. Мерно вышагивает дядька. Из 14-го и 13-го номеров доносится ровное дыхание. Уснули… Тихо…
Лицей уснул до следующего дня.
Классы
Классы, где учились воспитанники, занимали в третьем этаже четыре комнаты. Самая большая из них — физический класс — была в шесть окон, три из которых выходили на дворец, а три в противоположную сторону. Стены физического класса окрашены были в бледно-зеленый цвет, потолок расписан фигурами. На возвышении стояла кафедра. Перед нею — столы и шесть полукруглых скамеек, на пять мест каждая. К физическому классу примыкал физический кабинет. В нем — шкафы с различными аппаратами и приборами, такими, как «превосходной работы электрическая машина», «искусственное ухо… такой же глаз», изготовленные лучшим петербургским механиком; астролябия, глобусы земной и небесный, готовальня и тому подобное.
За физическим кабинетом находились еще два класса. Они шутливо описаны в лицейском стихотворении:
На кафедре, над красными столами, Вы кипу книг не видите ль, друзья? Печально чуть скрипит огромная доска, И карты грустно воют над стенами…В классах, как и в столовой, воспитанников рассаживали по поведению и успехам.
Блажен муж, иже Сидит к кафедре ближе; Как лексикон, Растолстеет он…Так говорилось об этом в «национальных» песнях.
Все шесть лет первым сидел Владимир Вольховский. Лицейское его прозвище было Суворочка. И не случайно. Невысокий, тщедушный, он обладал железным характером, несгибаемой волей и этим внешне и внутренне походил на Суворова. Вольховский решил стать военным и всячески закалял себя для будущих тягот. Трудолюбие его было поразительным. Чтобы больше успеть, он мало спал. Тренируя волю, по неделям отказывался от мяса, пирожного, чаю. Чтобы стать сильнее, взваливал себе на плечи толстенные тома словаря Гейма. Вырабатывая правильную посадку при верховой езде, готовил уроки, сидя верхом на стуле. За все это и получил он свое прозвище Суворочка.
Лицеисты любили и уважали Вольховского. Кюхельбекер говорил, что в Лицее «почти одного его и слушал». И Пушкину нравился этот маленький спартанец.
Спартанскою душой пленяя нас, Воспитанный суровою Минервой [1] Пускай опять Вольховский сядет первый, Последним я, иль Брольо, иль Данзас.1
«Мысль о величайшем благоразумии, в баснословии древних, превратилась в лицо и в божество, которое греки назвали Афиною и Палладою, а римляне Минервою… Греки приписывали сей богине изобретение бесчисленных Искусств и Наук» (Кошанский).