В семье
Шрифт:
— Из разговора с ней я узнала, что на ваших фабриках дают работу всем желающим, и решилась попытать счастья; меня приняли и назначили в мотальню.
— Когда же ты пойдешь дальше?
Она не ожидала этого вопроса и на минуту смешалась.
— Да я и не думаю уходить отсюда, — после короткого раздумья отвечала она.
— А твои родные?
— Я их не знаю; я даже не уверена, примут ли они меня, потому что они были в ссоре с моим отцом. Я шла к ним только потому, что больше мне не у кого было просить защиты; но раз я нашла здесь работу, мне кажется,
— А эти родные справлялись о тебе когда-нибудь?
— Никогда.
— В таком случае ты поступаешь очень благоразумно. Но если ты не хочешь идти наудачу, не зная, как тебя примут, и боясь остаться на улице, тебе все-таки следовало бы написать своим родным. Кто знает, дитя, быть может, они будут счастливы принять тебя и встретят с радостью; тогда ты найдешь там семью и поддержку, которых у тебя не будет, если ты останешься здесь; а ведь ты, я думаю, и теперь уже знаешь, как тяжело живется сиротке-девочке твоих лет.
— Да, сударь, очень тяжело, и уверяю вас, что, если бы я нашла открытые объятия, я с радостью бросилась бы в них; но если они отнесутся ко мне так же, как относились к моему отцу…
— Разве твои родные имели серьезные Причины быть недовольными твоим отцом?
— Не знаю… Отец мой был таким добрым, нежным, так любил всех, так горячо любил маму и меня, что я не пони маю, чем он мог навлечь на себя такой гнев семьи.
— Вероятно, для этого была какая-нибудь серьезная причина: но ведь, что бы они ни имели против него, не могут же они поставить в вину тебе; дети не отвечают за проступки своих родителей.
— О, если бы это было так!
Она произнесла эти слова таким взволнованным голосом, что господин Вульфран был поражен.
— Ты сама видишь, как в глубине сердца ты мечтаешь быть принятой ими.
— Но я так боюсь, что они оттолкнут меня.
— Вряд ли это случится. Скажи мне, у твоих дедушки и бабушки были еще дети, кроме твоего отца?
— Нет.
— Почему же ты думаешь, что они не будут счастливы принять тебя вместо сына, которого уже нет в живых? Ты едва ли знаешь, как тяжело жить на свете одиноким!
— О, как хорошо я знаю это…
— Одиночество юности, у которой впереди вся жизнь, вовсе не похоже на одиночество старости, у которой впереди только могила.
Перрина все время следила за выражением лица своего собеседника.
— Ну, — продолжал слепой после короткого молчания, — как же ты думаешь решить?
— Не подумайте, сударь, что я колеблюсь: волнение не дает мне говорить. Ах, если бы я могла быть уверена, что меня примут, как дочь, а не оттолкнут, как чужую!
— Дитя, ты совсем не знаешь жизни. Помни одно: что старость еще больше, чем детство, не может
— Разве все старики думают так же, сударь?
— Если они этого не думают, то чувствуют.
— Вы думаете? — проговорила она, не отрывая от него глаз, вся дрожа.
— Да, они это чувствуют… — как бы про себя пробормотал он.
Потом, словно желая отогнать от себя тягостные мысли, слепой вдруг поднялся и своим обычным тоном сказал:
— В бюро.
Глава XXVI
Когда вернется Фабри?
Вопрос этот беспрестанно задавала себе Перрина, так как с приездом инженера должна была кончиться ее роль переводчицы при англичанах.
А затем, когда приедет Фабри и поправится Бэндит, будет ли она продолжать свои занятия у господина Вульфрана? Второй вопрос был, пожалуй, поважнее первого.
В четверг утром, придя на работу вместе с англичанами, Перрина увидела в мастерской Фабри, осматривавшего произведенные во время его отсутствия работы; она скромно отошла в угол, не рискуя вмешиваться в беседу инженера с механиками, как вдруг старший из них сказал, указывая на нее:
— Хорошо еще, что нам дали эту девочку в помощь, а то мы до сих пор сидели бы сложа руки.
Фабри внимательно посмотрел на Перрину, но не успел ничего ответить, потому что в эту минуту вошел господин Вульфран в сопровождении директора; последний сейчас же начал докладывать ему о положении работ и о замечаниях, сделанных инженером; но хозяин, по-видимому, остался не совсем доволен данными ему объяснениями и с раздражением проговорил:
— Досадно, что здесь нет этой девочки!
— Она здесь, — отозвался директор и сделал Перрине знак подойти.
— Почему же ты осталась здесь, а не вернулась в Марокур? — спросил господин Вульфран.
— Я думала, что не имею права уходить отсюда без вашего приказания, — ответила Перрина.
— И ты права; ты всегда должна быть здесь, когда я прихожу.
Он остановился на минуту, как бы в раздумье, а затем продолжал:
— Впрочем, ты будешь мне нужна и в Марокуре. Ступай туда сегодня вечером, а завтра утром приходи в бюро; там я скажу, что ты будешь делать.
Когда Перрина перевела его приказания механикам, он ушел и больше не возвращался; чтения газет в этот день не было.
Ну, так что же? Стоит ли думать о сегодняшней неудаче, когда будущее у нее обеспечено. Ведь он сам сказал ей: «Ты мне будешь нужна и в Марокуре».
Так рассуждала Перрина, шагая по дороге, которой она проезжала уже раз в экипаже вместе с Гильомом, направляясь в Сен-Пипуа. Что она там будет делать? Тысячи предположений появлялись у нее, но она ни на чем не остановилась. Одно только было ей ясно, что в мастерскую она больше не вернется. Каждый новый день теперь будет все больше приближать ее к цели, которую завещала ей умирающая мать; надо только действовать так же осторожно, как и прежде, ничего не ускоряя и стараясь в то же время быть достойной внимания тех, мнением которых она дорожит.