В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах
Шрифт:
Ислам-бай совсем изнемогал, жалобно стонал и часто останавливался, схваченный припадком жестокого кашля, который ослаблял его тем больше, что желудок у него был пуст. Ужасные боли заставляли иногда беднягу кидаться на песок и извиваться как червь.
Так мы ползли в темноте, словно улитки. Ясно было, что брести таким образом почти наугад между исполинскими барханами мало толку. Я слез с верблюда, зажег фонарь и пошел вперед отыскивать более удобные переходы. Компас указывал мне, где восток, а слабый свет фонаря позволял различать крутизны и неровности. Но мне беспрестанно приходилось останавливаться и поджидать других — звон
Около 1 часу он замер совсем, к непроглядной тьме прибавилась могильная тишина вокруг. Я поставил фонарь на вершине бархана и прилег отдохнуть, но сон бежал от моих глаз. Затаив дыханье, я прислушивался — не раздастся ли какой-нибудь звук вдали, напряженно вглядывался во тьму по направлению к востоку — не мелькнет ли огонь пастушьего костра на берегах Хотан-дарьи. Нет! Тьма и безмолвие, ни признака жизни. В этой тишине я мог слышать биение собственного сердца.
Наконец опять послышался звон колокольчика. Удары его языка раздавались все реже, но все ближе. Когда же караван подошел к вершине бархана, Ислам-бай, шатаясь, добрел до фонаря и упал, прохрипев, что больше не может сделать шагу. Силы окончательно оставили его.
Я понял, что настал последний акт этой страшной драмы в пустыне, что это начало конца, и решил бросить все, чтобы спешить к востоку, пока хватит сил. Ислам едва слышно прошептал, что не может идти со мной. Он хотел остаться с верблюдами и умереть тут, где лег.
Я простился с ним, ободряя его, уверяя, что силы вернутся к нему, когда он отдохнет часа два, и приказывая ему тогда бросить верблюдов и весь багаж и одному идти по моим следам. Он уже не отвечал, лежа, раскинувшись на спине, и глядя в пространство блуждающим взором. Мне сдавалось, что жизнь готова была погаснуть в нем.
Касим был еще бодр, так как благоразумно воздержался от омерзительного напитка, который отравил Ислам-бая. Я взял с собой только два хронометра, колокольчик, компас, перочинный нож, карандаш, лист бумаги, коробку спичек, носовой платок, коробочку консервированных омаров, круглую жестянку с шоколадом и — скорее машинально, чем сознательно — сунул в карман десяток папирос.
Касим нес заступ, ведро и веревку — все, что нужно для рытья колодца. В ведре у него лежал курдюк убитой овцы, немножко хлеба и кусок запекшейся овечьей крови. Но впотьмах он забыл шапку, и я отдал ему свой носовой платок, которым он повязал голову, чтобы не подвергнуться солнечному удару.
От съестных припасов мало было толку: слизистая оболочка рта и глотки пересохла так, что глотанье сделалось невозможным. Если мы пытались съесть что-нибудь, кусок останавливался в горле и душил. Приходилось торопиться выбросить его назад. Чувство голода вообще совсем заглушается чувством жажды, которая, особенно в первые дни, так мучительна, что доводит почти до исступления. Но затем, когда тело перестает испускать испарину или когда испарение, во всяком случае вследствие сгущения крови делается почти незаметным, наступает постепенно увеличивающаяся слабость, которая и приводит к концу.
Ровно в полночь мы с Касимом покинули последние остатки нашего, недавно столь великолепного каравана. Мы, словно потерпевшие крушение среди моря, бросили обломки нашего корабля, чтобы попытаться вплавь достигнуть берегов, но мы даже не знали, как далеко находится берег.
Четыре последних верблюда лежали все с тем же терпеливо-покорным
Фонарь остался гореть около Ислама и некоторое время служил нам маяком, помогая определять пройденное расстояние и контролировать наше направление. Но вот слабый свет его погас за гребнями барханов, и нас со всех сторон обняла темная ночь.
XXVI. Спасены
2 мая. Покинув умирающий караван, я стал свободнее, ничто не стесняло, не задерживало теперь моего движения, и все дело было теперь в том, чтобы идти, идти, по возможности по прямому направлению. Мы с Касимом и шагали безостановочно два часа. Наконец ходьба по глубокому песку так изморила нас, что мы прилегли. Одеты мы были легко. Касим в одной куртке, в белых шароварах и сапогах; я в шерстяных исподних, в костюме из тонкой белой бумажной материи, в русской фуражке с козырьком и в высоких непромокаемых сапогах.
В 4 часа утра холод заставил нас очнуться; мы чуть не закоченели совсем. Быстрым маршем продолжали мы путь и шли пять часов без остановки. В 9 часов мы присели отдохнуть на час. Поднялся свежий ветер с запада, и благодаря навеваемой им прохладе мы могли пройти еще конец. Но в половине двенадцатого жара стала невыносимой; у нас просто темнело в глазах. В изнеможении упали мы на песок и целый день провели на обращенном к северу крутом склоне бархана, где песок не успел еще особенно нагреться.
С помощью заступа Касим вырыл яму под самым гребнем бархана и накопал охладившегося за ночь песку. Мы разделись донага, зарылись в этот песок, воткнули заступ у себя в головах и повесили на него наши платья, устроив подобие ширм для защиты от солнца. Теперь стало хорошо, прохладно. Но понемногу песок согрелся от теплоты нашего тела и от воздуха. Тогда мы сбросили с себя этот слой песку, и Касим, накопав свежего, посыпал им мое тело. Какая прохлада! Я как будто принял холодный душ в этой раскаленной атмосфере. Мы опять совсем зарылись в песок, из которого торчали только наши головы, которые мы тщательно прятали в тень, чтобы не получить солнечного удара. Комар и две мухи составили нам компанию; вероятно, их принесло ветром издалека.
Так мы лежали весь день молча, но заснуть не могли. В 6 часов вечера мы встали, оделись и еле поплелись дальше без сомнения, расслабленные этой сухой песочной ванной. Тем не менее мы шли с маленькими остановками до 1 часу ночи, когда опять свалились в изнеможении и заснули.
3 мая. Подкрепившись сном, мы двинулись снова в 41/2 часа утра. Утро до восхода солнца вообще самое лучшее время для ходьбы: прохладно и можно, не отдыхая, делать большие концы.