В сердце моем навсегда

Гудмэн Джо

— Жаль, что я не нашел ее вчера ночью, — сказал он, протягивая ей апельсин. Так как она не подошла, он пожал плечами и начал сам его чистить. Потом босой ногой отодвинул от стола стул и сел. — Я умирал с голоду.

Мэгги отпустила дверную ручку, но не отошла от выхода. Она теребила кончик косы.

— Вон там на кресле стоит корзинка для пикника с крышкой. — Она частично была скрыта его брошенным пиджаком. Ее удивило, что Коннор не нашел ее вчера ночью. — Думаю, она предназначалась нам на вчерашний обед.

— Позже загляну в нее. Пока и так хорошо. — Он отделил дольки апельсина.

Капли сладкого сока брызнули на его руку, и он подобрал их губами.

Мэгги смотрела на него, и внутри у нее что-то сжалось. Во рту у нее пересохло, хотя при виде апельсина он должен был наполниться слюной.

— Что за условия? — охрипшим голосом спросила она.

— Чтобы мы проводили как можно меньше времени вместе, — сказал он. — Чтобы вы не надевали вычурных бальных платьев. Чтобы не стояли так, теребя свои волосы, с сонными глазами, красивая и возбуждающая. Чтобы не дотрагивались до меня и не давали мне… — Он замолчал, так как Мэгги выбежала из комнаты. Она не слышала всего, что он хотел ей сказать, но Коннор думал, она все поняла. Он уставился на свои руки. Они тряслись.

На протяжении всего остатка пути Мэгги почти не покидала своего вагона. Это стал ее вагон после того, как во время одной из отлучек Коннора она перенесла все его вещи в передний вагон. Если не считать простыни с монограммой, она стерла все следы его пребывания. Они вместе ели, когда поезд останавливался по пути, но Коннор уже никогда не повторял попыток заказать обед в вагон. Они вместе ели в гостиницах Колумбуса, Индианаполнса, Сент-Луиса и Канзас-Сити. Носильщики приносили им завтраки и ленчи в корзинах, но как только они уходили, Мэгги удалялась в вагон со своей порцией, и Коннор оставался один в вагоне-столовой.

Поезд номер 454 неумолимо катил по рельсам к Денверу, а Мэгги боролась с одиночеством. В семье именно она всегда держалась в стороне от всех, часто оставаясь одна, но никогда не чувствовала одиночества. Ей всегда было к кому обратиться, всегда был наготове кто-то, кто жаждал, был даже счастлив разделить с ней свои приключения или ее заботы. Коннор ясно дал понять, что не хочет иметь с ней ничего общего, что для него она — пария. Впервые в жизни, оторванная от семьи, Мэгги испытывала физическую боль разлуки.

Она не подавала виду, что ей больно дается такое отчуждение. Единственный человек, которому она могла бы об этом сказать, вовсе не был заинтересован в том, чтобы ее слушать. Мэгги знала, что Коннор часто ходит в передние общие вагоны. Он играл в покер с постоянно меняющимися путешественниками из второго класса, находил собеседников в первом классе и даже играл с некоторыми бедными детишками, запертыми вместе с родителями-иммигрантами в переполненных вагонах третьего класса. Она знала обо всем этом потому, что иногда он мимоходом упоминал об этом, и, хотя ей хотелось послушать побольше, она никогда не задавала вопросов.

Иногда Мэгги вдруг принималась плакать, казалось, вовсе без видимых причин. Сперва она винила Коннора, но это показалось ей несправедливым, поэтому в конце концов она взвалила вину на себя, принимая ее как одно из следствий ее с таким трудом принятого решения.

Мэгги следила за своей одеждой в присутствии

Кон-нора. Выбирала простые дневные платья скромного покроя, даже если они встречались вечером. Цвета предпочитала серые и коричневые, иногда с неброским рисунком и воротничком и манжетами из контрастной по цвету ткани. Она ничего не имела против его пожеланий насчет ее гардероба, так как носила именно ту одежду, в которой наиболее удобно себя чувствовала, ту, которую считала подходящей для работы с Дансером Таббсом. Заплетала свои густые волосы в одну косу, иногда сворачивая ее узлом на затылке, а чаще всего оставляя ее свободно падать на спину. В те дни, когда она знала, что не увидится с Коннором, она вовсе не утруждала себя одеванием и фактически даже не вставала с постели.

Жалость к себе была чем-то новым для Мэри Маргарет. Иногда ее путала мысль, что она может прожить так всю свою жизнь. А иногда ей было все равно.

Им оставалось ехать до Денвера меньше двадцати четырех часов, когда Коннор без предупреждения нанес Мэгги визит. Она сидела свернувшись в большом кожаном кресле за отцовским столом и читала книгу. День клонился к вечеру, и обедать было еще рано, но ее взгляд автоматически опустился на руки Коннора, чтобы посмотреть, что он ей принес. Другой причины его визита Мэгги не могла вообразить.

Он увидел, как ее взгляд метнулся к его рукам, и понял, чего она ждет.

— Это имеет значение? — спросил он. — Вы бы все равно не стали есть.

У него почти сердитый голос, подумала Мэгги.

— Если вы пришли, чтобы поругаться, можете с тем же успехом уйти, — сказала она. И осталась довольна своим тоном, довольна тем, что смогла выразить должную степень безразличия. Она снова открыла книгу и начала читать. Мэгги не понимала ни единого слова, но ее успокаивало то, что он об этом не знает.

Коннор присел на подлокотник одного из кресел с подголовником.

— Завтра мы прибываем в Денвер, — сказал он. — Я попросил проводника послать телеграмму вашей сестре со следующей остановки, чтобы она знала, когда нас ждать. Вопрос в том, что нам с вами делать?

Несмотря на желание игнорировать его, этот вопрос привлек внимание Мэгги. Она закрыла книгу и бросила ее на стол. В этом движении было достаточно силы, чтобы книга проехала половину полированной крышки стола.

— А что со мной?

Коннор начал сомневаться, кто из них на деле добивается ссоры. Стараясь сохранить в голосе непринужденные нотки, он напрямик ответил;

— Честно говоря, Мэгги, вы чертовски плохо выглядите.

От того, что Мэгги понимала, что это правда, ей не стало приятнее это слышать. Хотелось бы и ей иметь возможность сказать то же о нем, но на самом деле чем дальше они отъезжали от Нью-Йорка, тем больше расцветал Коннор Холидей. Он больше не носил черные жилеты и сшитые портным пиджаки. Его рубашки не были накрахмаленными, а запонки золотыми. Он сменил фланелевые брюки на непременную принадлежность Запада — джинсы. Шелковые рубашки сменились хлопковыми и «шамбре», а короткий жилет был из потертой коричневой кожи. Но сильнее всего его внешний вид изменился где-то между Сент-Луисом и Канзас-Сити, когда Коннор стал носить оружие.