В сердце России
Шрифт:
Вот уже три месяца я в палате. Много наслушался за это время, о всех раненых узнал. Разные были разговоры, но один особенно запомнился. Записал я его в фронтовой блокнот, который бережно храню.
В то январское утро сорок второго года тучи не спеша плыли над городом. Пришли они с северо-запада и все сгущались. Солнца не было. Редко выглянет бледный его диск и сейчас же скроется опять, словно стыдясь самого себя. Было за десять часов. Хозяина четырнадцатой кровати десантника Егорова рано утром накрыли простыней и унесли на носилках. Двоих детей сиротами оставил, жена будет вдовствовать. Вот что значит война… Десантник был с нами несколько суток. Сначала все шептал, никто не мог
Теперь четырнадцатая койка пустовала, и мы старались не смотреть на нее, голубую, с чернеющими пружинами, и не думать о последнем ее владельце, но мысли возвращались к десантнику.
— Вот она война какая, — сказал старшина, которого мы звали Иваном Никитичем. — Бедняга, на этом свете, чай, не довелось ему изведать счастья.
— А в чем оно, это счастье? Растолкуй, пожалуйста, — сказал мой сосед солдат Сверчков.
Иван Никитич немного помолчал, погладил усы, потом тихо, словно с самим собой разговаривая, ответил:
— Хоть все прошло, минуло, а жили лучше не надо. Дом, какой ни есть, свой сад, огород, корова. Ешь, что хошь, все свое. И жена рядом.
— Это и есть твое счастье? — с усмешкой заметил Сверчков и, притянув к себе костыли, тяжело поднялся с койки. — Дом, огород, жена…
— Горячая твоя голова, — повысив голос, обиженно промолвил Иван Никитич и отвернулся к стене.
— Сейчас заведется, — подумал я, глядя на поджавшего губы Сверчкова. Он, когда расстроен, уходил в коридор, поспешно ходил там на костылях из конца в конец, пока не успокоится. Потом возвратится в палату, положит на кровать забинтованную ногу, натянет на голову одеяло и лежит так долго. Но Сверчков не ушел. Он стоял, опершись на костыли, у окна, затянутого пожелтевшей марлевой занавеской.
— А в чем оно, счастье? — спросил бойко танкист
Смирнов, бережно, как младенца, держа раненую руку.
Не в домашнем уюте и не в еде только, — процедил сквозь зубы Сверчков, укладываясь на кровать.
Оно, конечно, так, — согласился Смирнов. — однако и голодать ведь никто не хочет… Вот дали бы мне отпуск после госпиталя — махнул бы домой. Сынок зa руки уцепится— папка приехал!
— Только не смейтесь, ладно? — сказал Абрамцев из Смоленска. Приподнявшись на локте, он продолжал разговор. — В институте училась со мной Тоня Липатова. Мы дружили. Когда привезли меня сюда, написал ей: «Тоня, люблю тебя…» Может быть, она об этом никогда не узнала бы. И ответ получил телеграммой: «Жди, скоро приеду…»
— Наверное, не приедет. Далеко ведь. Мать не пустит…
— И не сомневайся, — с затаенной завистью заметил Сверчков. — Приедет, это уж точно.
С койки в правом углу палаты громкий голос подал всегда веселый Скворцов из Рязани.
— Братцы, с детства мечтал стать героем, но не получилось. — Он застенчиво улыбнулся, приподняв забинтованную голову с подушки. — Надо же было случиться— по дороге на фронт наш поезд обстрелял фашистский самолет. Третий месяц лежу здесь. А как хорошо вернуться домой с орденами! Вот это было бы настоящее счастье.
— Что ждет нас — родной дом или награда? — заговорил Иван Никитич и тут же осекся.
Вот и поговорили о счастье. Каждый по-своему понимает его. Лев Толстой говорил: «Счастье — это быть с природой, говорить с ней наедине». Фронтовик, не задумываясь, сказал бы: «Счастье — это когда ротный командует: «Привал», — а старшина выдает продукты».
Если спросить человека, связанного с землей, он, наверное, ответил бы: «Счастье — это вырастить хлеб. Чтобы засуха не спалила,
Солнце растопило тучи на востоке и показалось над городом яркое, веселое. И сразу лучи его как будто оживили раненых. Улыбающаяся медсестра с пачкой писем приоткрыла дверь палаты. Ветер мгновенно распахнул окно, и вместе с солнечным лучом хлынул уличный шум, исполненный оживления и радости. А когда солнечные лучи пронизали светло-желтой яркостью фасады домов, вспыхнули огнями на стеклах окон, на улице, казалось, все ожило, наполнилось радостью. У кого-то из раненых вырвалось из уст: «Вот оно, счастье».
Да, наверное, это и есть одно для всех счастье — жить на родной земле и чувствовать себя на ней нужным, полезным.
ЗЕЛЕНЫЙ ГОРОД
Нельзя жить в Горьком и не побывать в Зеленом городе, не посетить излюбленное место отдыха горожан. «Непростительно», — скажут старожилы. Туристы, читая путеводитель по Горькому, узнают, что этот лесной массив находится в двадцати километрах от города, вниз по Волге, и занимает площадь 360 гектаров. Путеводитель сообщает еще, что зеленый массив украшает река Кудьма, протекающая в южной его части, и что в 35 здравницах здесь ежегодно отдыхают триста тысяч горьковчан.
Жаркий полдень. Воздух напоен острым запахом сосен и тонким ароматом земляники, принесенным легким ветерком с лесной опушки. В бору тенисто и прохладно. Отдельные оранжевые пятна солнечных лучей рябят на свежо зеленеющих мхах, высвечивают из дальних потемок какой-нибудь румяный ствол, золотят песчаную дорожку. Стояла глубокая, покойная тишина, только вверху чуть шумел ветерок, да изредка тянул со скрипом и перестуком свою однообразную песню дятел. Сосны, ровные и прямые, как свечи, высоко возносили свои зеленые купола. Под соснами чисто, землю покрывает толстый ковер из опавших сухих иголок-хвоинок. Он пружинит под ногами.
Приятно ходить по бору. Когда налетит ветерок и сосны зашумят, возникает особенно радостное и светлое чувство. Казалось бы, ничего не случилось — обыкновенный ветерок, и не к тебе явился, а просто так по своей воле погулять над лесом, порыскать в сосновых ветках прилетел, и нет ему до тебя никакого дела, а радует тебя его появление, как будто ты друга встречаешь, и уже не один. И чем сильнее шум, тем веселее. Особенно в ясный солнечный день.
Над головой отчетливо послышался шорох. Не поворачивая головы, я глянул на верх сосны. Шустрая черноголовая белка короткими, настороженными прыжками, роняя кусочки коры, спускалась по стволу. На высоте двух метров над землей белка остановилась, острая ее мордочка вытянулась, подвижная верхняя губа быстро зашевелилась. Занятный зверек спрыгнул с сосны на ветку куста и принялся рассматривать меня то одним, то другим глазом. Потом мигом Рыгнул на плечо. Смешно вытягивая шею, белка нюхала меня, осмелела и показала свою забавную, смышленую мордочку. Щеки пухлые, нижняя губка вздернута капризно. И какая же она пышная! С усиками. Идут ей усики. Сама — светло-коричневая, хвост пушистый, красновато-рыжий. Напустила белка на себя любопытство и стала опять меня рассматривать агатовыми бусинками глаз, выражая какое-то недовольство. Она всем своим видом как будто говорила: «Ну что ты мне принес? Разве ты не видишь, что я кушать хочу?» Ручная белочка! В бору отдыхающие заводят с ней дружбу. То и дело слышится: «Белка! Белка!» Зверек не заставляет себя долго ждать, быстро спускается по стволу вниз и вскоре уже сидит на плечах. И снова на дерево, чтобы в спокойной обстановке кушать подношения. Я не имел подарка, и мне понятна обида зверька.