В середине жизни. Юнгианский подход

Стайн Мюррей

Кинорежиссер Феллини рассказывал сон, в котором лиминальная фигура появляется и производит глубокое впечатление:

«Я – директор аэропорта. Ночью приземляется большой самолет с пассажирами. Я собираюсь приветствовать пассажиров из-за моего стола в огромном помещении терминала со стеклянными стенами. За ними видны освещенные взлетно-посадочные полосы и огромный самолет, который только что приземлился. В качестве главного руководителя я осуществляю руководство работой иммиграционной службы. Все пассажиры покинули самолет. Устав после путешествия и сев на скамьи у стен, все они ожидают, когда я приглашу их жестом к моему столу. Один из пассажиров поразил меня больше, чем другие. Он одиноко стоит в стороне без багажа. Когда он подходит к моему столу, я замечаю, что на нем – причудливое поношенное кимоно, которое придает ему величественно-усталый вид. Все в нем, по контрасту, ему к лицу [sic!]. Монгольские черты лица выражают царственное и печальное достоинство. Это лицо могло бы быть лицом императора, пророка, святого, но и цыгана, странника, бродячего актера, который стал безразлично относиться к презрению и подозрению из-за долгой привычки к унижению и нищете. С руками, спрятанными в длинные рукава кимоно, и закрытыми глазами иностранец молча ожидает моего решения. Мною овладевает противоречивое чувство. Этот тип вызывает у меня восхищение и беспокойство, которое я не могу контролировать. Другие пассажиры ничего не говорят. Они представляют темную безмолвную неясную массу. Аэровокзал огромен. Пассажир не двигается, прямо стоит передо мной со

своими сальными грязными волосами, с запахом бродяги… неприятным запахом мокрого тряпья, влажных листьев и грязи. И в то же время со странным тревожным аристократическим сиянием. Он противопоставляет моему чувству неловкости ясную и бесспорную [sic!] реальность его прибытия и присутствия. Что мне делать? Человек не говорит, не просит никакого вмешательства, не задает вопросов: он спокойно ожидает с уверенностью человека, идентифицировавшего себя с неизбежностью судьбы. Это правда. Это обстоятельство не касается его, оно касается меня. Я должен принять решение – разрешить ему въезд или нет. Он сделал то, что должен был сделать. Теперь дело за мной.

Он должен был сделать только одно – приехать, и вот он здесь. Подозрение о том, что эта ситуация неизбежно должна была возникнуть, только усиливает мое чувство неловкости, состояние недомогания. Это зависит от других, более компетентных и важных людей. Я увиливаю, стараюсь обойти ситуацию, высказываю оправдания и наивную ложь, которые становятся все менее и менее убедительными. Я все больше и больше прихожу в замешательство и, наконец, охваченный чувством стыда, умолкаю. Повсюду воцарилась тишина. У меня такое чувство, словно прошло много времени… непостижимый, пыльный и сияющий азиат все еще стоит передо мною, ожидая. Но как долго? Я склонил мою голову и уставился на табличку с надписью ДИРЕКТОР с неловким [sic!] чувством иронической жалости к себе. Остались ли здесь другие пассажиры? А таинственный пассажир с Востока? Он все еще ожидает? Я не осмеливаюсь поднять голову и медленно формулирую эту мысль: чего я боюсь, если все-таки подниму взор? Обнаружить, что чужестранец все еще находится здесь или что он исчез вовсе?»

(Fellini, 1980, р. 5–6)

«Призрак» или «тень» в сновидении является фигурой, представляющей лиминальность, как в сновидении, которое я пересказал в предыдущей главе, где сновидица оказалась в объятиях молодой женщины и внезапно осознала, что в действительности эта женщина мертва. Поскольку лиминальность существует как аспект или область в рамках психики, лиминальные фигуры подобного рода могут появляться в сновидениях не только в важные переходные периоды, но и в любое время на протяжении всей жизни человека.

В середине жизни человек вступает в период, когда лиминальность, сформировавшаяся под воздействием таких внешних факторов, как старение, утрата любимых или неосуществление честолюбивых устремлений молодости, сочетается с лиминальностью, которая формируется в этом человеке за счет независимого изменения интрапсихических структур, что приводит к напряженному переживанию лиминальности, которое часто длится многие годы. В этот момент происходит синхронное объединение диахронической и синхронийной лиминальности. В словаре Вебстера (Webster's Third International Dictionary) «синхронность» определяется с помощью образа, который удачно отображает такое взаимодействие сил: «состояние избыточной бортовой качки, которое имеет место, когда период бортовой качки корабля равен периоду волны или половине периода волны». При совпадении этих двух движений собственная бортовая качка корабля становится избыточной. Это и есть лиминальность середины жизни. Корабль всегда испытывает бортовую качку, лиминальность всегда присутствует в психике. Море тоже всегда волнуется: жизнь всегда порождает кризисы и неудачи, которые постоянно подтверждают существование нашей лиминальности. Но когда эти два движения объединяются и сила каждого из них достаточно велика, они порождают такую бортовую качку, которая может достичь избыточного масштаба. При такой избыточной качке, напряженном и длительном переживании лиминальности, установка на Гермеса и его присутствие особенно желанны и полезны. В ситуации, когда переживание лиминальности настолько глубоко и избыточно, что может увлечь наши суда в бурное море, все, что мы узнаем от Гермеса, идет нам на пользу.

Слова «диахроническое» и «синхронийное» («через время» и «со временем») содержат вложенную ссылку на хронос. Мы, и Гермес тоже, поступим несправедливо и крайне жестоко по отношению к лиминальности, ограничив их обсуждение рамками хроноса, если будем понимать время только в линейном смысле, диахронически. Тернер отмечает, что переживание лиминальности включает измененное ощущение времени, нахождение «во и вне времени» (Turner, 1969, р. 96). Лиминальность, для описания которой часто используют классический образ странствия в пустыне (Stein, 1981, р. 276), содержит переживание времени, отличное от обычного суточного Эго-сознания. Когда в Библии говорится, что евреи бродили по пустыне сорок лет, мы должны читать это как «неопределенное и критически долгое время, вечно». «Сорок лет» означает «вечно», как в выражении «это продолжалось вечно». Подобный метафорический язык содержит широкие пространства неопределенности, которые могут быть заполнены воображением. Но текст Библии организован диахронически – составители Библии не пребывали в лиминальности, даже если ее авторы и создатели скорее всего в ней пребывали. – поэтому подобные метафоры, что вполне понятно, могут восприниматься буквально. Диахронический буквализм не может понять Гермесову лиминальность, так как он не испытывает к ней сочувствия.

Диахронические схемы способны организовать события в линейной последовательности: вначале это, потом то, последовательное чередование событий во времени. И эти события, в свою очередь, могут вписываться в модели, которые воспринимаются на основе понятия причинности: не только «вначале это, потом то», но «то потому, что вначале это». При таких перспективных правилах психологического понимания мы воспринимаем жизнь как последовательность этапов и стадий развития, где предыдущие служат причиной последующих (или приводят к ним), а последующие строятся на основании предыдущих или оказываются несостоятельными из-за предыдущих и т. д. Психология лиминальности, написанная с точки зрения диахронии, как, например, у Эрика Эриксона при обсуждении им периода «моратория» во время формирования идентичности, содержит слишком покровительственную точку зрения на нее, объективное впечатление, совершенно отличное от самого переживания и психологического обсуждения лиминальности, которое получается в результате ее обсуждения изнутри самого переживания лиминальности. (Пример тому можно найти в книге Джеймса Хиллмана «Сновидения и подземный мир» – Hillman, 1979.) Паттерны лиминальной памяти отличаются от диахронических. Моменты времени и события сходятся по-разному. Идентичность, а также множество заключенных в ней впечатлений, переживаний, фиксаций и идентификаций, реорганизуются в путанице ценностей и валентностей. Выделяются новые предметы, отступают знакомые образы, ландшафт изгибается и искривляется.

До сих пор на этих страницах я обсуждал лиминальность середины жизни в диахроническом контексте, используя схемы Ван Геннепа (Gennep, 1960), применявшиеся при рассмотрении ритуалов, связанных с изменением социального статуса: вначале расставание, затем лиминальность и, наконец, реинтеграция. Такая структура позволяет дать определение лиминальности и налагает определенные ограничения на ее обсуждение; и одна из долговременных задач подобного описания заключается в избегании тревоги по поводу нашей неспособности удержать или контейнировать этот ускользающий предмет. Тем не менее, я сделал это, зная, что эта структура не может включить в себя ни психологическую лиминальность, ни фигуру Гермеса.

Оба они существуют вне диахронических областей или рядом с ними; они проходят сквозь и вокруг них и, в конечном итоге, выскальзывают за пределы собственных границ. Гермес олицетворяет ртуть и не поддается фиксации в мыслеконтейнерах (thought-container), которые чужеродны его живости. Точно так же переживание лиминальности середины жизни не поддается адекватному представлению только в диахронических терминах. Как и само бессознательное, которое отчасти сопротивляется заталкиванию в фиксированные временные контексты и каузальные последовательности, но при этом всегда сохраняет определенную степень свободы для плавания, дрейфа и проникновения через лазейки построенных нами психологических убежищ, Гермес и лиминальность появляются удивительным и неожиданным образом в форме различных сновидений, фантазий и синхронийных событий. Хотя контролируемое Хроносом сознание стремится зафиксировать и втиснуть их в жесткие рамки, Гермес и мир лиминальности проскальзывают мимо его контрольных пунктов и уносятся прочь, оставаясь неуловимыми.

Существует ли метод, который в большей степени, чем герметический метод, мог бы соответствовать задаче разъяснения лиминальности середины жизни и передачи ее качества и смысла? Быть может, нам надо освободить наш метод подобно тому, как лиминальность освобождает душу, от структур систематического порядка и диахронических последовательностей посредством перехода к свободному герметическому плаванию с помощью ассоциативного странствия, возврата к предыдущему состоянию и риторического повторения, мимолетного впечатления, хитрости и похищения. Если внимательно проследить и не фиксировать жестко мозговые штурмы, инсайты, удачные находки, интуиции и игру сновидений, то не окажется ли в нашем распоряжении стиль, который является собственностью Гермеса, а не дедушки Хроноса (или его брата Аполлона)? Но даст ли этот метод результат или, подобно Гермесу, который «бесконечно обманывает племена смертных всю ночь напролет» (Hymn, 577–578), обманом приведет нас к мысли, что у нас есть результат, какая-то вещь, за которую можно держаться, которую можно унести и применить, тогда как в действительности выигрыш может исчезнуть, когда вы перевернете страницу или закроете книгу, оставив нас с пустыми руками и в замешательстве? Однако подобный обман имеет привкус самой лиминальности и, несомненно, наводит на мысль о Гермесе. Чтобы оказаться в заблуждении относительно мышления, требуется нечто солидное и основательное там, где в действительности существуют только миражи и мимолетные фантазии. Процессуально это напоминает переживание, которое мы стараемся исследовать и отобразить. Поэтому, если мы получим такой результат, это будет правдивая картина лиминальности. Когда люди выходят из лиминальности середины жизни и вспоминают о ней, они не верят, что это действительно с ними произошло. Это похоже на сновидения.

Однако герметический метод имеет и другую особенность, которую необходимо распознать и сознательно освоить, чтобы использовать его с максимальной пользой. Эта особенность связана с тем, как вы поступаете с удачной находкой, похищенной мыслью, внезапным психологическим инсайтом и с установкой, которая наполняет чувством этот поступок. Гермес является не только коллекционером, и Гермесов метод, используемый опытным практиком, не может просто в беспорядке накапливать случайные совокупности интересных и мало связанных друг с другом наблюдений. «Находку» надо взять и умело трансформировать характерным для Гермеса образом. Гимн Гермесу иллюстрирует природу этого трансформационного акта и установки. Таким образом, по сути, эта особенность относится к архетипическому паттерну, олицетворяемому Гермесом, на котором основывается данный метод. Примером тому служит эпизод в самом начале Гимна, рассказывающий об этом озорном отпрыске Зевса и Майи:

«После того как из недр материнских он вышел бессмертных,В люльке священной своей лишь недолго Гермес оставался:Вылез и в путь припустился на розыск коров Аполлона,Через порог перешедши пещеры со сводом высоким.Там, черепаху найдя, получил он большое богатство.Встретил ее многославный Гермес у наружного входа.Сочную траву щипала она перед самым жилищем,Мягко ступая ногами. Увидев ее, рассмеялсяСын благодетельный Зевса и словно не медля промолвил».[Стихи 30–38. Краткая речь к черепахе. Гермес считает полезным взять ее домой.]

«Уже знак большой удачи! Я не презираю тебя. Приветствую тебя, о прекрасная странница и подруга пиров! Твой вид прекрасен! Откуда, прекрасная игрушка, взялся этот прекрасный панцирь, который прикрывает тебя, черепаху, живущую в горах?»

«Так он сказал. И, руками обеими взяв черепаху,Снова домой воротился, неся дорогую утеху.Стиснувши крепко руками, резцом из седого железаГорную стал потрошить черепаху Гермес многославный,Как через грудь человека, которого злые заботыМучают, быстрые мысли несутся одна за другою,Как за миганием глаза другое миганье приходит,Так у Гермеса за словом немедленно делалось дело.Точно по сделанной мерке нарезав стеблей тростниковых,Их укрепил он над камнеподобной спиной черепахи,Шкурой воловьей вокруг обтянул, догадавшись разумно,Пару локтей прикрепил, перекладину сделал меж нимиИ из овечьих кишок семь струн приладил созвучных.Милую эту утеху своими сготовив руками,Плектром [5] одну задругою он струны испробовал. ЛираЗвук испустила гудящий».(Гимн к Гермесу, 20–54) [6]

5

Пластинка, служащая для игры на струнах.

6

Перевод В. В. Вересаева.

Комментарии Кереньи к этому эпизоду в Гимне заслуживают более чем мимолетного упоминания, так как в них разъясняется суть психологической установки, при которой реализуется первый этап герметического метода:

«Здесь смеется, говорит и действует не "многославный сын Зевса", а "быстрый, как смерть, сын Зевса"… Ирония этих слов объясняется его божественностью и является столь же безжалостной, как и само Бытие. Она основывается на «проницательности». Проницательность – божественное качество. Греческая трагедия предлагает своим зрителям божественную точку зрения в том смысле, что она позволяет им участвовать в таком проницательном видении… Точно так же Гермес "видит насквозь" черепаху. Нет сомнения в том, что он там видит. Он называет необщительную тварь "другом пира", что содержит ссылку на божественно установленное предназначение лиры. Бедная черепаха еще жива, а он уже видит славный инструмент. Для черепахи эта слава означает мучительную смерть. Если такую судьбу "видит насквозь" Бог, он, он несерьезно относится к иронии ситуации, понятной только ему. Но здесь заключается титаническое жестокосердие, когда он смеется над тем, что видит, его слова делают иронию ослепительно [sic!] очевидной и его насильственный поступок помогает свершиться судьбе. Именно это и делает Гермес, но не наивно, а шаловливо и без сострадания».

(Kerenyi, 1976, р. 26)