В шесть вечера в Астории
Шрифт:
Теперь только б не разреветься при нем от стыда и злости!
— И вам не совестно было согласиться на такое безобразие?
— Да я так и сказал тому профессору, а он рявкнул, мол, не моя это забота. Говорил еще в том смысле, что я радоваться должен, если могу принять участие в благородном деле. Что-то в этом роде. Но вот смотрю я на вас — пожалуй, действительно хорошо, что вы вернулись, жалко было б, если бы такая красивая ба… пани пропала. А, теперь вспомнил — вы тогда читали стишки перед микрофоном, в них еще повторялось «Жду, не дождусь… освобожденья»…
Последние
— Постойте, пани! — Патек догнал ее, попытался ухватить за локоть. — Раз уж мы с вами так славно переписывались… Я сейчас жалею, зачем, дурак, не читал ваши ответы… Так, может, вы свободны вечерком? Я бы за вами заехал, у меня, правда, всего лишь «популяр», но классный… Знаю, вы привыкли к роскошным драндулетам, но я покупаю «Спартак» кофейного цвета, а крыша черная…
Ивонна спиной чувствовала, как стоит там этот человек, со своей маловатой, не по росту, хотя и вполне честной головой, со своими длинными, уныло опущенными руками.
Она не помнила, как снова очутилась в автобусе. И надо же, чтобы я, именно я, самая искушенная из всей нашей компании, попалась на удочку, как глупая курица! Ну, с Крчмой порвала, раз и навсегда. До смерти! Рыжий усач, старый обманщик, интриган!
В квартиру Навары Ивонна ворвалась богиней мести.
— Я прямо с «Баррандова», чтоб тебе было ясно! И поди прочь от меня, нечего протягивать руку, змея! Не пытайся мне теперь доказывать, что ты ничего не знала!
— А я и не пытаюсь, — возразила Мишь.
— Кто еще знал об этом? — Ивонна мерила комнату большими шагами, подобно разъяренной львице; швырнула сумочку на стол. — Кто еще делал из меня шута горохового?!
— Это мы коллективно… все, кроме Гейница, тот был тогда на строительстве плотины. Писал Камилл.
— Об этом я и без тебя догадалась, думаешь, я совсем дура? Нет ли у вас тарелок подешевле?
— На что они тебе?
— Чтоб расколотить! Все разом!
— Но Камилл… у него ведь это шло от сердца, Ивонна, он даже не давал нам эти письма читать. Ни твои, ни его. Насколько я его знаю, ведь, в сущности, он впервые получил возможность без помех выразить тебе свои чувства! Просто ты — его судьба на всю жизнь.
И эта Руженка, эта бывшая праведная коза, Руженка Вашатова, тоже строила из меня петрушку! Ни словечком не обмолвилась, когда я зашла к ней в редакцию!
— Ну, а на вечеринке? Неужто у вас не хватило порядочности шепнуть мне хоть слово?
— Там это было как-то не к месту — встретить тебя таким… Да и не предполагали мы, что ты сразу двинешь к Патеку.
— Как же вы не подумали, что я первым долгом полечу к нему, — Ивонна уже иронизировала над собой, — чтобы броситься ему на шею, как горничная, переписывавшаяся с солдатом? — Она схватила свою сумочку, вынула пачку писем. — Где тут у вас клозет?
Она начала рвать письма еще в прихожей, по два сразу, яростно, в клочки. Вернувшись, с демонстративной брезгливостью отряхнула руки.
— Так. А теперь налей мне что-нибудь, да покрепче! И в стакан
— Правильно, запьем это дело, как и эти письма! — Мишь налила две изрядные порции водки. — А где ты остановилась? На вечеринке, опьяненные твоим возвращением, мы как-то не опустились до практических вопросов. Ивонна рассказала о своих мытарствах.
— Значит, пока поживешь у нас.
— Это с твоей стороны великодушно, но в Быджове, у бабушки, моя дочь…
— Значит, будешь жить здесь с Моникой. Если, конечно, втиснетесь в детскую комнату. По крайней мере в ней хоть на время поселится ребенок.
— А что скажет Мариан?
— Он все равно живет больше в институте и для института— чем дальше, тем больше. В последнее время он приходит домой уже только ночевать.
— Ну, тогда спасибо, змея подколодная!
Крчма уселся в «свое» кресло под торшером, машинально взял газету, словно был у себя дома.
— Что вам предложить, пан профессор? — осведомилась Мишь.
— Как всегда.
Из детской комнаты донеслись голоса, потом оттуда выбежала девчушка, остановилась при виде незнакомого человека.
— Ты Моника, правда? Какая красивая у тебя кукла. Она тебя слушается? А как ее зовут?
— Долли. Ее зовут Долли.
— По-моему, она не очень послушная, если ты так часто дерешь ее за волосы: вон уже чуть ли не половину выдрала!
— Тетя Мишь сшила ей платье. — Моника решила отвлечь внимание от грехов своего раннего детства и с гордостью понесла показывать куклу Крчме. За нею вошла Ивонна, поздоровалась.
— Моника, не приставай к дяде, — взяв дочку за руку, вывела ее из комнаты; когда Ивонна злилась, у нее сужался кончик прямого носа, а ноздри, наоборот, расширялись. — Ну, пан профессор, вы отличились!..
— Но-но, что за тон! — С маленькими женщинами я еще кое-как справляюсь, со взрослыми дело обстоит хуже. — Подумай сама, Ивонна! Где бы ты сейчас предпочла быть, только — правду! Там или здесь, дома?
— Типично ваша демагогия… Ну, здесь, — досадливо ответила Ивонна.
— Тогда в чем дело? Ты здесь — и, вполне возможно, в известной мере благодаря нам. Так что радуйся и не дери глотку… Пардон, — он оглянулся на дверь детской, но Моника уже скрылась за нею.
— Никогда бы не подумала, что вы такой интриган!
— У меня теперь больше времени на интриги — мне ведь не надо теперь исправлять школьные тетради.
Открыв входную дверь своим ключом, вошел Мариан, поздоровался с Крчмой, кивнул Ивонне.
— Вот чудо, что ты сегодня так рано! — воскликнула Мишь
— Когда в институте начинают новую тему, всегда работы невпроворот. — Мариан, избегая взгляда жены, обращался словно к одному Крчме. — За день, то есть за смену, успеваешь чем дальше, тем меньше. Об этом заботятся кой какие инстанции, не желая понять, как важно оградить хотя бы некоторых работников от помех в рабочее время. Корреспонденты радио или газет заставляют отвечать на непрофессиональные, из пальцев высосанные вопросы и ни черта не знают о том, что тридцать пять процентов людей умирает от злокачественных опухолей!